Роберт Бернс

Прошло больше ста пятидесяти лет со смерти народного шотландского поэта Роберта Бернса (1759-1796), но память о нем по-прежнему жива в Шотландии, где его стихи и песни вошли в дом каждого рабочего, каждого крестьянина. Творчество его дорого и близко каждому простому шотландцу. Гонимые нуждой шотландские эмигранты, покидая родину, уносили с собой любовь к своему поэту. Восторженных почитателей Бернса, как пишет один из его биографов, можно найти "и среди пастухов Австралии и среди рудокопов Калифорнии и Колумбии".

Бернс еще при жизни завоевал любовь народа. И еще при жизни поэта его возненавидели реакционные круги. Никто из богатых людей не протянул ему руку помощи, не помог ему в его борьбе с нуждой. "У Бернса, - пишет один из его друзей, - не нашлось ни одного покровителя среди влиятельных слоев общества". Его травили настойчиво и беспощадно. "Житейские невзгоды и людская жестокость, - пишет современник, - сломили его и свели в безвременную могилу. Но и могила не защитила его от клеветы". Еще при жизни Бернса его враги, измышляя всяческие небылицы, изобразили его каким-то опустившимся человеком, неответственным за свои слова и поступки. Его юношеские увлечения, его общительность - все это было использовано врагами для создания той лжи, которой полны многие "общепринятые" жизнеописания поэта. Образ "пьяного гуляки", мелькающий между строк этих жизнеописаний, - вздорный вымысел, преследующий, впрочем, как увидим, вполне определенную цель. Коснулись и его семейной жизни. Бернс работал не покладая рук, чтобы прокормить жену и четверых детей; он был примерным семьянином, а враги не уставали твердить, будто он своим "беспутством" довел жену и детей до края гибели.

Тщетно друзья поэта протестовали против этой клеветы. Тщетно ряд биографов Бернса на основании неоспоримых фактов опровергал эту ложь. Клеветникам удалось широко распространить мнение о Бернсе как о типичном представителе богемы.

Не приходится доказывать, насколько вся эта клевета на руку лагерю реакции, стремящемуся и сейчас выдать революционную направленность творчества Бернса, общественный протест, заключенный в его произведениях, ненависть поэта к английскому господству в Шотландии - за сумасбродство беспутного и неуравновешенного человека.

Однажды Бернс вошел в театр в тот момент, когда перед началом представления оркестр исполнял английский гимн "Боже, храни короля!". Бернс не снял шапки и громко крикнул: "Лучше сыграйте Ca ira!"^*. "Бернс был пьян", - комментируют биографы. Нельзя не согласиться со словами одного из друзей Бернса: "В летописях литературы не часто приходится встречаться с таким изобилием ядовитой клеветы, которой пытались окружить память Бернса".

^* ("Ca ira" - песня французской революции.)

Ненависть реакции к Бернсу понятна. Он был мужественным борцом за передовые идеи своего времени. Он был гордым и смелым человеком, открыто высказывавшим свои революционные убеждения, которые у него с годами приобретали все большую определенность. Он сам испытал на себе долю бедного фермера и всей душой откликался на тяжелое положение шотландского крестьянства. Он твердо верил в непобедимую силу народа, верил в будущее:

 Настанет день, и час пробьет, 
 Когда уму и чести 
 На всей земле придет черед 
 Стоять на первом месте*. 
     ("Честная бедность")

^* (Здесь и дальше стихи Бернса даны в переводе С. Я. Маршака.)

Землевладельческая знать была ему особенно ненавистна. В конце жизни он, по собственным словам, не в силах был даже издали глядеть на помещичий дом без гневного чувства. Он клеймил всесильную в окружающем его обществе власть денег.

Ненавистно было ему и привилегированное духовенство, эксплуатировавшее народ и державшее его в темноте.

Он не мог примириться с тем, что родина его потеряла свою независимость. Он любил Шотландию так же страстно, как ненавидел английское господство; об этом он говорит в стихотворении "Шотландская слава":

 Мы сталь английскую не раз 
 В сраженьях притупили, 
 Но золотом английским нас 
 На торжище купили.

Французскую революцию Бернс принял восторженно. Достаточно вспомнить его знаменитое стихотворение "Дерево свободы". Он не скрывал своей радости по поводу того, что попытки реакции задушить французскую революцию кончились провалом:

 Немало гончих собралось 
 Со всех концов земли, брат. 
 Но злое дело сорвалось, 
 Жалели, что пошли, брат.

О захватнических войнах, о зачинщиках войны он говорит в одном из писем своих следующее: "Испытывали ли вы когда-нибудь негодование, столь сильное, что готова разорваться грудь, когда вам приходилось читать о могущественных мерзавцах, которые натравливали государство на государство, опустошали обширные области, разоряли народы, и все это ради тщеславия или еще более низменных стремлений". Как же было лагерю реакции не возненавидеть Бернса!

Конечно, в творчестве Бернса, в особенности в ранних его произведениях, заключались и противоречивые элементы. Так, например, в стихотворении "Субботний вечер поселянина" Бернс в примиренных, идиллических тонах описывает патриархальный быт шотландской фермерской семьи. Буржуазные историки литературы ухватились за это стихотворение, уверяя, что именно в нем выражено подлинное мировоззрение поэта. Но, во-первых, "Субботний вечер поселянина" стоит особняком в творчестве Бернса, которому вообще менее всего были свойственны идиллические настроения. Во-вторых, это стихотворение было написано в 1785 году, то есть в ту пору, когда далеко еще не сложилось революционное мировоззрение поэта. И, наконец, в том же 1785 году Бернс написал ряд совершенно иных по духу стихотворений. В одном из них ("Man was made to mourn") он с возмущением говорит о том, что "сотни людей работают на одного надменного лорда", от которого зависит давать или не давать беднякам "позволение на труд" ("leave to toil"). К этому же году относится и знаменитая кантата "Веселые нищие" с ее заключительной песней, исполненной страстного протеста, - песней, в которой слышится грозный голос народных масс:

 К черту тех, кого законы 
 От народа берегут. 
 Тюрьмы - трусам оборона, 
 Церкви - ханжеству приют.

Многочисленные попытки фальсифицировать личную жизнь и творческий облик величайшего поэта Шотландии рушатся при первом же соприкосновении с фактами.

Роберт Бернс родился 25 января 1759 года в крытой соломой мазанке. Отец его был бедным фермером. "Я родился сыном бедняка", - писал Бернс.

В XVIII веке Шотландия была земледельческой страной помещиков и неимущих крестьян, ютившихся по мелким деревням. Шотландское крестьянство жило в исключительной бедности, и бытовые условия его существования представляли неприглядную картину. На крыше мазанки часто не бывало трубы, и дым от печи, поставленной на земляном полу, выходил только в двери. Под одной соломенной крышей рядом с людьми жили овцы. Даже среднее крестьянство с трудом сводило концы с концами. Собранный со скудной земли урожай приходилось делить на три части: "одну пожевать, другую засевать, третью помещику отдать", как гласила поговорка. К концу XVIII века новым бедствием для мелкого и среднего фермерства явился промышленный переворот, вызвавший еще большее обнищание широких крестьянских масс.

Семейство Бернсов жило в крайней нужде. Поэт впоследствии вспоминал, сколько слез бывало пролито каждый раз, когда приходило очередное письмо от приказчика, который от имени землевладельца требовал арендной платы и угрожал долговой тюрьмой.

С детских лет Роберт и брат его Гильберт начали помогать отцу в сельских работах. И все же отец находил время по вечерам, при свете сальной свечи, учить сыновей грамоте и арифметике. Он также делился с сыновьями своими наблюдениями над людьми - тем, что Роберт Бернс называл "мудростью". В школу Роберт ходил, чередуясь с братом, - пока один сидел в классе, другой работал в поле: оба брата числились в школьном списке одним учеником, так как отцу не по средствам было платить за обоих, да и на ферме нужны были рабочие руки.

Большое значение для Бернса имела происшедшая еще в детстве встреча с восемнадцатилетним юношей Мердоком, которого старый Бернс вместе с соседями нанял домашним учителем. Этот талантливый человек, ставший впоследствии известным педагогом, приучил мальчика "внимательно читать стихи и прозу, разбираясь в каждом слове". Он преподавал Роберту французский язык, и тот так усердно за это принялся, что научился читать французских авторов в подлиннике и изъясняться на французском языке, что в глазах соседей было "чудом". "Мы смело атаковали французский язык", - вспоминал впоследствии Мердок. Учитель преподавал и литературный английский язык, которым Бернс овладел в совершенстве. Его многочисленные письма написаны безупречным по стилю английским языком. И если Бернс предпочитал писать стихи на том языке, на котором говорили окружавшие его шотландские крестьяне, - это было результатом свободного выбора и свидетельствовало о глубокой привязанности к своему народу.

Бернс принялся самоучкой и за латинский язык. Некоторые современники утверждают, что он не далеко ушел в латинской грамматике. Но впоследствии преподаватель латыни, которому Бернс показывал свой перевод из Цезаря, поражался "красотой перевода".

С ранних лет Бернс пристрастился к чтению. Среди его любимых книг были сборники народных песен, сочинения Стерна, Смолетта, Шекспира, стихи шотландских и английских поэтов XVIII века и с детских лет особенно любимое Бернсом жизнеописание Уоллеса (1272 - 1305), национального героя Шотландии, боровшегося с англичанами. Бернс на всю жизнь сохранил любовь к чтению. В позднейших своих письмах он, например, рассуждает о Вергилии, о Тассо.

Бернс не просто читал поэтические произведения, он изучал их. Он сам вспоминал о том, как еще в ранней юности ему попался в руки сборник английских песен: "Я принялся изучать эти песни стих за стихом, стараясь тщательно отделить подлинно лирическое и возвышенное от ложной аффектации и напыщенности. Таким путем я развил в себе способность критического суждения".

Писать стихи Бернс стал лет семнадцати. Он начал с того, что сочинял слова на мотивы шотландских народных песен. Так поступал он и впоследствии, при этом часто помечая в рукописи название музыкального мотива. Из народных песен и баллад, всевозможных виршей, напечатанных в лубочных изданиях, он нередко заимствовал несколько строк, а то и целые строфы, обрабатывая их. Поэзия Бернса берет начало в шотландской народной песне.

В те же юные годы он вчерне набросал трагедию, от которой сохранился лишь один монолог. "Со слезами негодования взираю я на угнетателя, - читаем в этом монологе. - Он радуется гибели честного человека, виновного лишь в том, что обладал непокорным сердцем". Впоследствии Бернс, страстный любитель театра, не раз собирался написать драматическое произведение, но ему помешала нужда.

Свои стихи он часто слагал во время работы в поле. Он вдруг становился молчаливым, задумчивым, и его брат Гильберт догадывался, что Роберт сочиняет стихи.

В бедности и тяжелом труде проходили годы. Он сам сравнил свою жизнь с "существованием галерного раба". Положение его ухудшалось еще тем, что он нажил себе много врагов среди церковников-кальвинистов. Его направленные против ханжей из духовенства эпиграммы, острословия, шутки повторялись молодежью во всей округе. Он жил в атмосфере постоянных угроз. Пришло и личное горе. Он полюбил девушку, дочь фермера. Ее звали Джин Армор. Он хотел жениться на ней, но старый Армор и слышать не хотел о браке своей дочери с бедняком. Бернс решил уехать на Ямайку, поработать там счетоводом на плантации и, накопив денег, вернуться в Шотландию и жениться на Джин.

Но тут произошло неожиданное для него событие. В 1786 году Бернсу удалось издать сборник своих стихов. Книжка, озаглавленная "Стихи, главным образом на шотландском диалекте", имела огромный успех. "Я помню, - пишет современник, - как простые батраки и служанки на фермах готовы были отдать деньги, заработанные тяжелым трудом, чтобы вместо самой необходимой обновки купить книжку Бернса!" Заинтересовались поэтом-самородком и в Эдинбурге. Бернс отправился в шотландскую столицу.

Знатные эдинбургские господа наперебой зазывали его к себе. В богатых гостиных появился этот молодой человек - сильный и крепко сколоченный, с загорелым, обветренным лицом. По словам современника, он напоминал "морского капитана". Облик его дышал "мужественной простотой и независимостью". Многих, впервые встречавшихся с ним, поражала его серьезность.

Сохранились многочисленные описания внешности Бернса, его "черных, как вороново крыло, волос" и его темных глаз, которые "сверкали молниями", когда что-нибудь задевало его за живое. "Его глаза пылали, - пишет Вальтер Скотт, - именно пылали, когда он говорил об интересующих его предметах. Других таких глаз я больше никогда не видел". Существующие портреты Бернса, по словам Вальтера Скотта, "мельчат черты его лица: они были крупнее, чем на портретах".

С мало знакомыми людьми он был сдержан, а с эдинбургской знатью особенно замкнут и сух. "Я слишком горд, чтобы заискивать", - писал Бернс. Он и в Эдинбурге одевался простым фермером и не пудрил волос. Но и при посторонних он вдруг изменялся в лице, и на глазах его выступали слезы, когда кто-нибудь вслух читал волнующие его стихи. Сам он читал свои стихи, по отзыву современника, "просто и с большой энергией". Энергия - вот слово, которое часто повторяется в отзывах современников о Бернсе.

Те, с которыми он сходился, поражались его даром собеседования. Его любимой темой были живые наблюдения "над этим разнообразным существом - человеком", как говорил Бернс. "Величайшая для меня радость, - писал он в письме, - заключается в изучении людей, их нравов и поступков". В людях он особенно ценил наблюдательность и независимость суждений, основанных на пережитом опыте. Простой фермер из соседней деревни часто бывал для него более желанным собеседником, чем признанный знаток литературы. При чтении писем Бернса, нередко являющихся в полном смысле слова художественными произведениями, особенно запоминаются меткие, часто карикатурно-сатирические зарисовки случайных встречных.

Бернс был непревзойденным в Шотландии мастером экспромта. Однажды (это относится к более позднему времени) он был приглашен на обед к лорду Селькерку. Его попросили прочитать перед обедом молитву. Вместо молитвы Берне произнес следующее четверостишие:

 У которых есть, что есть, - те подчас не могут есть, 
 А другие могут есть, да сидят без хлеба. 
 А у нас тут есть что есть, да при этом есть, чем есть, 
 Значит, нам благодарить остается небо.

Из Эдинбурга Бернс отправился путешествовать по Шотландии. Он вел путевые записки. С напряженным интересом наблюдал он окружающую жизнь и возмущался тяжелым положением мелкого деревенского люда. Он любовался природой, главным образом природой простой, "обычной" - теми сельскими пейзажами, к которым привык с детства. Живописность "романтических" видов - водопадов, диких причудливых скал, обвитых плющом развалин - не вызывала в нем столь модного в ту эпоху обязательного восхищения.

В отличие от Вальтера Скотта Бернс не увлекался старинными замками, как не увлекался он и феодальным эпосом. Средневековье было для Бернса "темным временем невежественности и варварства". А ведь в то время он сам причислял себя к "якобитам", то есть сторонникам Стюартов. Но "якобитство" Бернса было, как и для многих его соотечественников, лишь выражением протеста против английского господства. "Якобитство в Шотландии, - справедливо замечает один из биографов Бернса, - во многих случаях, с приходом французской революции, оказалось якобинизмом".

Отношение эдинбургских кругов к Бернсу быстро охладело. Как видно из его писем, он предвидел это. Он отлично знал, что "мода" на него пройдет так же скоро, как и возникла, и что для всех этих знатных господ он лишь предмет праздного любопытства - вроде той, пользуясь его собственным сравнением, "дрессированной свиньи", которую показывают в балагане. Он понимал, что ему не по пути со знатью, надутыми педантами и теми литературными критиками, которые, по его словам, "прядут пряжу так тонко, что из нее не сделаешь ткани". Со своей стороны, и им стало ясно, что они никогда не сделают его своим поэтом. О нем скоро забыли, бросили его на произвол судьбы. Никто не оказал ему материальной поддержки. И ему пришлось снова вернуться к сельскому труду.

Он женился на Джин Армор, у него родились дети, приходилось кормить несколько человек. Бернс был хорошим фермером, работал настойчиво и упорно. Но у него не было средств, а потому и никаких надежд встать на ноги. Наступила самая тяжелая пора его жизни.

Сочинять стихи приходилось во время работы или в краткие свободные минуты. Он любил вызывать соседей на соревнование в дни сева и уборки урожая. Так, однажды он поспорил с соседом Джоном - кто больше свяжет снопов за день. "На этот раз я не отстал от тебя, Роберт", - сказал сосед. "Ошибаешься, Джон, - ответил Бернс. - Я кроме снопов успел сочинить стихи". В другой раз он долго не шел обедать. Жена нашла его стоящим на берегу реки: бормоча что-то, он размахивал руками и громко, от души хохотал: он сочинял поэму "Тэм О'Шентер".

Чтобы прокормить жену и детей, Бернсу пришлось устроиться мелким акцизным чиновником и переехать в город Дамфрис. "Бернс был бедняком по рождению, акцизным чиновником по необходимости", - писал он о самом себе.

В то время из Франции одна за другой приходили вести о развивающемся революционном движении. Мы уже говорили о том, что Бернс был его горячим сторонником и пропагандистом. Он не скрывал своих убеждений. Но он не только говорил. По долгу службы он лично участвовал в разоружении контрабандистов, шнырявших у берегов Шотландии, и ему удалось тайно послать в подарок революционному правительству Франции четыре маленьких артиллерийских орудия, снятых с контрабандистского брига. Орудия были перехвачены английскими властями. И хотя английское правительство не решалось тронуть поэта, пользовавшегося широкой популярностью в шотландских народных массах, он попал в список "неблагонадежных", и возможность получить хоть сколько-нибудь приличное место исчезла навсегда.

То общество, которое еще недавно "восторгалось" его талантом, отвернулось от него.

Но его не только игнорировали. Его стали травить. Акцизное начальство прислало ему официальный приказ, в котором ему предлагалось "служить, а не думать".

Бернс тут же, на оборотной стороне приказа, написал следующую эпиграмму:

 К политике будь слеп и глух, 
 Коль ходишь ты в заплатах. 
 Ты знаешь: зрение и слух 
 Удел одних богатых.

Между тем тяжелая болезнь подтачивала его силы. Быстро приближался конец. Впереди не было никакой надежды. "Если я не умру от болезни, то умру от голода",- писал он. В это трагическое для него время он остался все таким же безупречно честным человеком. Чтобы поддержать издание сборника шотландских народных песен, он отдал в сборник свои стихи даром. Он отказался печатать стихи в английской газете, хотя ему предлагали большой гонорар, а дома не было ни пенни.

Лежа на смертном одре, он мучился тем, что у него не было жалких семи фунтов четырех шиллингов, чтобы заплатить долг, и негодовал на то, что ему грозили долговой тюрьмой. Он оставлял беременную жену и четырех детей на произвол судьбы, и эта мысль не давала ему покоя. Единственным его утешением была твердая уверенность в посмертной славе.

Он умер 21 июля 1796 года на тридцать восьмом году жизни. Весть об его смерти мгновенно облетела город. На улицах толпился народ. "Кто теперь будет нашим поэтом?" - спросил кто-то из толпы народа. Свыше двенадцати тысяч человек шло за гробом величайшего поэта Шотландии. Даже те, которые допустили, чтобы он умер в нищете, теперь, когда он уже не был больше опасен, проливали лицемерные слезы, продолжая в то же время втихомолку клеветать на него, всеми средствами стараясь запятнать имя этого цельного, мужественного, безупречно честного человека.

Как мы уже видели, творчество Бернса полно общественного протеста, обличения социальной несправедливости. Революционно-обличительная тема иногда звучит в его стихах особенно громко. Бернс обретает силу поэта-трибуна в таких, например, стихотворениях, как "Дерево свободы" и "Честная бедность". Тем же настроением проникнуты и многие эпиграммы Бернса, разящие своими острыми стрелами вельмож, церковных ханжей, всю свору привилегированных "почтенных джентльменов". Недаром современник писал о Бернсе, что он умел "не только пламенно любить, но и страстно ненавидеть".

Бернс иногда прибегал к иносказанию, говорил как бы между строк. Не только он сам, но и тысячи шотландских крестьян До упаду хохотали над поэмой "Тэм О'Шентер". Они отлично понимали, что шабаш ведьм в церкви - пародия на те "ужасы", которыми пугали суеверных прихожан церковные проповедники.

Не только как историческая баллада, но прежде всего как живой призыв к борьбе с английским господством в Шотландии звучало для современников Бернса стихотворение "Брюс^* - шотландцам" с его заключительной пламенной строфой:

^* (Роберт Брюс (1274-1329) - король Шотландии, боровшийся против англичан.)

 Наша честь велит смести 
 Угнетателей с пути 
 И в сраженье обрести 
 Смерть или свободу!

Творчество Бернса исполнено преизбытка жизни. Еще раз напомним его кантату "Веселые нищие", где буйная радость бьет ключом. Герои кантаты веселятся с той полнотой жизненных сил, которая и не снилась пресыщенной знати и самодовольным "почтенным" джентльменам.

Буржуазные историки литературы, всячески пытаясь найти у Бернса следы влияния английских поэтов, любят рассуждать о сходстве "Веселых нищих" Бернса с "Оперой нищих" (1728) английского поэта Гея. Но что общего между жизнеутверждением Бернса и скептицизмом Гея! Столь же порочны попытки этих историков литературы втиснуть творчество Бернса в рамки сентиментализма XVIII века. Черты сентиментализма встречаются в поэзии Бернса на ранних этапах, которые были пройдены им в начале его творческого пути. Его поэзия возникла из народных истоков и была обращена к народу.

"Веселые нищие" по самой форме близки драматическому произведению. Но и многие другие стихотворения Бернса характерны своей драматической действенностью, а их выразительные и живые персонажи так и просятся на сцену. Свой характер есть, например, и у пьяницы Тэма О'Шентера, и у сварливой жены его Кэт, и даже у кобылы Мэг. Есть своя "игра", близкая по духу к народным "пантомимам", и у тех деревенских парней и девушек, которые во многих стихах Бернса ведут шутливые, причудливые и подчас трогательные диалоги. Поэзия Бернса соприкасается с теми ростками народного шотландского театра, которым так и не удалось благодаря английскому господству - не только политическому, но и культурному - развиться в самостоятельную национальную драматургию.

Поэзия Бернса сразу же располагает к себе прозрачной ясностью, простой, широкой доступностью. В его стихах возникает перед нами жизнь обычных людей, своим трудом добывающих себе пропитание. Они любят, радуются, страдают, льют слезы. Поэт с глубокой серьезностью относился к их чувствам. "То, что важные сыны учености, тщеславия и жадности называют глупостью, - писал Бернс, - для сыновей и дочерей труда и бедности имеет глубокое серьезное значение: горячая надежда, мимолетные встречи, нежные прощания составляют самую радостную часть их существования". В песнях, которые он сочинял для них, Бернс сам становился соучастником народного творчества, продолжая лучшие традиции шотландского фольклора. К песням Бернса можно с полным правом отнести слова М. Горького: "Фольклору совершенно чужд пессимизм, невзирая на тот факт, что творцы фольклора жили тяжело и мучительно".

В языке стихов Бернса нет ничего искусственного, манерного. В большинстве случаев - это живая разговорная речь шотландских крестьян его времени без малейшей примеси "стилизации". Эта естественность языка сочетается у Бернса с напевной мелодичностью или четкими боевыми ритмами. В этом сочетании - сущность его стиля. Он не стремился к внешним эффектам. Даже самый звонкий из его ритмов, которым написана первая строфа "Макферсона перед казнью":

 Так весело, 
 Отчаянно 
 Шел к виселице он. 
 В последний час 
 В последний пляс 
 Пустился Макферсон, -

был им не придуман, но являлся широко распространенным "плясовым" ритмом шотландских народных баллад.

Мы уже говорили о том, что поэзия Бернса берет начало в песне. Еще в ранние годы он выработал тот своеобразный творческий метод, которому навсегда остался верен. Он обычно начинал не со слов, а с музыки. Он выбирал, варьировал или сочинял мотив, напевал его про себя, пока мотив не становился для него совершенно ясным во всех его оттенках, и лишь тогда сочинял к мотиву слова. "Пока я полностью не овладею мотивом, пока я не спою его, насколько умею петь, я не могу сочинять стихи", - писал он в пору своей творческой зрелости. В музыкальном напеве он видел основу стихотворного ритма, и ему не раз приходилось спорить с педантами, упрекавшими его за отступления от канонических правил стихосложения.

Метафоры Бернса в подавляющем большинстве отражают явления, непосредственно подмеченные им в действительности. Если он, например, сравнит девушку с цветком, то с одним из тех цветков, которые росли на лугах, где он косил сено, или в его маленьком саду. Образы античной мифологии, широко распространенные в поэзии классицизма XVIII века, почти совершенно у него отсутствуют. И если в его поэме "Видение" описана муза поэта, то в ней мы сразу же узнаем шотландскую деревенскую девушку.

За сюжетами стихов Бернса часто скрыты факты, имевшие место в действительности. Однажды в хмурый ноябрьский вечер Бернс вместе с друзьями проходил мимо деревенского кабачка. Оттуда доносились хохот и песни. Они вошли в кабачок, и их шумно приветствовало общество бродяг. Тут были и бородатый скрипач, и веселый лудильщик, и старый искалеченный солдат, который особенно заинтересовал Бернса. Их жизнерадостность, по словам Бернса, привела его в восхищение, и уже через несколько дней он читал друзьям наброски "Веселых нищих". Однажды в поле из-под плуга, за которым шел Бернс, выскочила полевая мышь. Джон Блейн, работник на ферме, хотел ее убить железной лопатой. Бернс остановил его. По свидетельству Блейна, Бернс вдруг задумался и в течение нескольких часов работал молча. Ночью он разбудил Блейна, который спал в одной комнате с ним, и прочитал ему стихотворение "Полевой мыши". Используя в качестве сюжетов самые, казалось бы, незначительные события, Бернс умел придавать им широкое обобщающее значение. В стихотворении "Полевой мыши" он сказал и о своей судьбе, а также и о судьбе шотландского крестьянства:

 Ах, милый, ты не одинок: 
 И нас обманывает рок, 
 И рушится сквозь потолок 
 На нас нужда. 
 Мы счастья ждем, а на порог 
 Валит беда...

Скорбные мотивы в творчестве Бернса преодолевала его вера в жизнь, вера в будущее. И передовое человечество высоко оценило его творчество.

В своих "Воспоминаниях о Марксе" Лафарг пишет: "Данте и Бернс были его (Маркса. - М. М.) любимейшими поэтами. Ему доставляло большое удовольствие, когда его дочери читали вслух сатиры или пели романсы шотландского поэта Бернса"^*.

^* (Поль Лафарг, Воспоминания о Марксе и Энгельсе, М., Госполитиздат, 1956, стр. 64.)

В России Бернса начали переводить в конце XVIII века. К лучшим переводчикам Бернса в дореволюционной России принадлежали передовые представители русской школы поэтического перевода - В. Курочкин и сосланный царским правительством поэт и революционер М. Михайлов. В советское время Бернса переводили Т. Щепкина-Куперник, Э. Багрицкий, С. Маршак.

Со своей стороны, лагерь реакции и в наши дни продолжает по-прежнему ненавидеть Бернса и стремится умалить его значение. Несколько лет тому назад некий Лайонэль Хейль в письме, напечатанном в лондонской газете "Таймс", заявил, что Бернс "непонятен англичанам", а следовательно, является "второстепенным" поэтом, имеющим лишь узко ограниченное, "региональное" значение. Возмущенные соотечественники Бернса, выступив в печати против этих нелепых утверждений, указывали на популярность Бернса в Советском Союзе, в частности на переводы С. Маршака, сумевшего воссоздать стихи шотландского поэта на русском языке. Они также приводили в пример переводы стихов Бернса на языки украинский и грузинский.

Советский поэтический перевод окончательно развеял миф о "региональном" значении Бернса, стихи которого будто бы живут полной жизнью лишь в границах крестьянского наречия южной Шотландии и по природе своей являются "непереводимыми". Само понятие "непереводимого" для советской школы поэтического перевода все больше отходит в прошлое.

Одним из образцов достижений этой школы является работа С. Маршака над переводами из Бернса.

При переводе лирических песен Бернса С. Маршак обратил особое внимание на передачу мелодии подлинника, его музыкального строя. Мелодия придает каждой песне своеобразную окраску. Сравните, например, песню "Любовь" с ее бодрым жизнеутверждающим напевом:

 Любовь, как роза, роза красная, 
 Цветет в моем саду, 
 Любовь моя - как песенка, 
 С которой в путь иду, -

и протяжный напев другой песни:

 Ты меня оставил, Джеми, 
 Ты меня оставил, 
 Навсегда оставил, Джеми, 
 Навсегда оставил.

В подлиннике заключительный стих второй строфы песни "Любовь" повторяется (с некоторой вариацией) в начале следующей строфы: голос певца-поэта как бы с новой силой подхватывает оброненный мотив. Эта "деталь", типичная для шотландской народной песни и придающая ей музыкальное движение, бережно сохранена советским поэтом в его переводе:

 Любовь, как роза, роза красная*, 
 Цветет в моем саду. 
 Любовь моя - как песенка, 
 С которой в путь иду. 
 
 Сильнее красоты твоей 
 Моя любовь одна. 
 Она с тобой, пока моря
 Не высохнут до дна. 
 
 Не высохнут моря, мой друг*, 
 Не рушится гранит, 
 Не остановится песок, 
 А он, как жизнь, бежит...

^* (Здесь сохранен повтор внутри самого стиха: "Oh, my love's like a red, red rose". Сохранена также инструментовка подлинника с подчеркнутым звуком "r" ("red, red rose" "роза, роза красная"), который, кстати сказать, в шотландском языке, в отличие от английского, произносится раскатисто.)

^* (Ср. в подлиннике: "Till a'the seas gang dry" - "Till a'the seas gang dry, my dear...". Заметьте также инструментовку: "gang dry, my dear" - "моря, мой друг".)

При переводе некоторых сатирических произведений Бернса одна из важных задач заключается в том, чтобы передать меткость и силу ударов сатирического бича:

 Вот этот шут - природный лорд, 
 Ему должны мы кланяться. 
 Но пусть он чопорен и горд, 
 Бревно бревном останется.

В переводе таких произведений, как "Тэм О'Шентер", наряду с обрисовкой живых, выразительных образов действующих лиц большое значение приобретает выделение сочных "бытовых" деталей, напоминающих картины фламандских художников:

 Трещало в очаге полено. 
 Над кружками клубилась пена...

В переводе такого произведения, как "Полевой мыши", С. Маршак сохраняет мельчайшие "микроскопические" детали рисунка. В переводе эпиграмм задача заключается в передаче легкости (что может быть скучней тяжеловесной шутки!), а также в сохранении неожиданно колющего "острия" эпиграммы:

 Склонясь у гробового входа, 
 - О Смерть! - воскликнула природа, - 
 Когда удастся мне опять

и вдруг неожиданно:

 Такого олуха создать!

В переводах Маршака текст подлинника не просто отражен, но пережит советским поэтом. В них звучит живой голос Роберта Бернса, многообразные интонации этого голоса - то гневные, то ласковые, то лукаво-насмешливые, то едкие. Свою свежесть сохранили прямые и искренние чувства шотландского поэта, его радость и его скорбь, его негодование на окружавшую его общественную несправедливость и его несокрушимая вера в будущее. Читатель этих переводов испытывает то ощущение близкого присутствия Роберта Бернса, без которого невозможно оценить его поэзию.

Впервые опубликовано в кн.: "Роберт Бернс в переводе С. Маршака", М., Гослитиздат, 1950.