Человек с огнем и талантом

Реальные лица - особые приметы быстро текущего времени. Индивидуальная память хранит их заботливо. Они легко возникают в сознании, и прошлое оживает в наглядных формах. Реальные лица театрализуют былое, позволяя увидеть его в отрывочных сценах и целых действиях. "Театрализуют" употреблено здесь, возможно, потому, что Михаил Михайлович Морозов многие годы был связан с театром и сам обладал актерским темпераментом. "Мощная строка Марлоу", - он произносил эти слова с таким вдохновением, с такой страстью в голосе, что не приходилось сомневаться в мощи стиха прославленного английского драматурга, современника Шекспира. Я до сих пор слышу звучание этой строки, отлетающей от воодушевленного лица Михаила Михайловича: "The Mighty line of Marlow".

Когда вспоминаешь М. М. Морозова, вспоминается многое, но прежде всего жизнь Шекспира в нашей стране в тридцатые и сороковые годы и причастность к этой жизни профессора Морозова: неповторимые шекспировские спектакли, которые он консультировал и рецензировал; шекспировские сборники под его редакцией; переводы Шекспира, выполненные им самим, при его участии или консультации; шумные шекспировские конференции в переполненном зале Всероссийского театрального общества на ул. Горького, организатором которых он был; и круг лиц, объединенных именем Шекспира и связанных с выдающимся советским шекспироведом творческими и деловыми заботами: режиссеры, поэты, актеры, знатоки театрального искусства - Акимов, Завадский, Попов, Симонов, Хмелев, Остужев, Уланова, Ливанов, Михоэлс, Мордвинов, Вагаршян, Тхапсаев, Ходжаев, Хорава, Лозинский, Маршак, Пастернак, Радлова и многие, многие другие; и тут же еще совсем молодые люди, увлеченные Шекспиром, величием его творчества, фейерверком ярких слов и пестрой толпой, расцвеченной знаменитостями. Живо вспоминаются полемические схватки в паузах между докладами. Ревнив или доверчив Отелло? Автоматизм зла, как он изображен Шекспиром? Как передать знаменитую строку: "The time is out of joint"? Жаль расставаться с. привычным "Распалась связь времен". Не совсем точно, но удачно, так естественно. Михаил Михайлович одобрил творческую находку Анны Радловой: "Век вывихнут". Образ у Шекспира конкретен и материален. Он строится на "вывихе". За материальным образом реальность истории, трагизм исторического движения, трагическое мироощущение Шекспира: "Быть или не быть?" А вот и сама переводчица. В Шекспировском кабинете, на фоне окна, выходящего на улицу Горького, рядом и почти вровень с рослым Михаилом Михайловичем Анна Радлова. Прическа и платье - такие в тридцатые годы можно было видеть только на сцене. "Весь мир - театр". Тогда мне показалось: Морозов - Гамлет, Радлова - Гертруда. Она спокойна, холодна, торжественно изящна. Он возбужден, взлохмачен, плечист, высок и полноват. Но как у Шекспира выглядит Гамлет? Что он: "чекан изящества"? Почему же тогда "тучен"? Шекспировский Пьер Безухов, как скажет о Гамлете Борис Пастернак.

Профессор Морозов вышел в коридор, увидев меня, спросил: "Как мое выступление? Хорошо, да? Скажите". Это был не единственный случай, когда после доклада или краткой речи Михаила Михайловича я попадался ему на глаза. Он спрашивал, ожидая одобрения. Я чувствовал, что он относится ко мне со вниманием и доверием, но зачем была ему нужна моральная поддержка молодого человека, начинающего литератора? Прямой ответ был один: "Мика Морозов".

Серовский портрет "Мика Морозов" широко известен. Его образ - воплощенное увлечение и восторженность. Те же черты окрашивали облик профессора Морозова. Энтузиазм, как душевный строй, часто беззащитен и легко раним. Даже пустяковые ссадины бывают мучительны. Это нетрудно было заметить, наблюдая Михаила Михайловича, который всю жизнь оставался Микой Морозовым, каким его изобразил Серов. До седых волос и все - Мика! Теперь об этом вспоминают без иронии, с улыбкой или со вздохом умиления.

Увлеченность, отзывчивость, деятельный энтузиазм М. Морозова не только индивидуальные его черты, но и фамильные. "Я родился в семье богатых промышленников Морозовых 18 февраля 1897 года, - писал он в своей автобиографии. - Мой отец, Михаил Абрамович, мало занимался коммерческими делами. Интересы его были в области истории и искусства. В свое время он написал книжку о Карле V. Он собрал большую коллекцию картин, которую моя мать после его смерти пожертвовала в Третьяковскую галерею (ценность дара, если не ошибаюсь, была определена чуть ли не в миллион рублей золотом), а также в ряд провинциальных музеев. Моя мать, Маргарита Кирилловна Морозова, по рождению Мамонтова... В свое время она была видной общественной деятельницей, главным образом в области искусства (в частности, была директором музыкального общества)... Она была близким другом композитора Скрябина...". "Бабушка М. М. Морозова, - сказано в примечании к автобиографии, - известная общественная деятельница Варвара Алексеевна Морозова - издательница газеты "Русские ведомости". Большую часть своего состояния (паи Тверской мануфактуры) она завещала рабочим этой фабрики". Морозовы, Мамонтовы, Третьяковы,, Хлудовы - вот среда, в которой формировался "Мика Морозов". У этой среды были тесные связи с передовой русской культурой. Эта среда оставила по себе добрую память в организации Художественного театра и Третьяковской галереи. В ней находили поддержку Чехов, Горький, Шаляпин, Репин, Серов, Короленко. В этой среде была отзывчивость к революции и стремление поддержать ее. Савва Морозов на собственную фабрику в Орехове-Зуеве возил прокламации, призывавшие рабочих к борьбе против хозяев-капиталистов. Факт поразительный и парадоксальный. Революционные порывы в этой среде не могли быть последовательны. Они обостряли душевный разлад, владевший лучшими людьми этого круга. Внутренние противоречия доходили до предела, и тогда трагический исход оказывался неизбежным: С. Т. Морозов застрелился, С. И. Мамонтов помешался. М. Горький близко знал эту среду и людей этого склада. Они возбуждали у него живой и страстный интерес. Он пристально присматривался к ним и показал их душевный разлад и драму (в очерке о Савве Морозове, в письмах и в произведениях, где действуют Гордеевы, Артамоновы, Зыковы, наконец, Булычовы).

В мемуарах Вл. И. Немировича-Данченко содержатся конкретные и точные психологические наблюдения тех же реальных явлений: "Человеческая природа не выносит двух равносильных противоположных страстей. Купец не смеет увлекаться. Он должен быть верен своей стихии - стихии выдержки и расчета. Измена неминуемо поведет к трагическому конфликту, а Савва Морозов мог страстно увлекаться. Не женщиной - это у него большой роли не играло, а личностью, идеей, общественностью. Он с увлечением отдавался роли представителя московского купечества,, придавая этой роли широкое общественное значение. Года два увлекался мною, потом Станиславским. Увлекаясь, отдавал свою сильную волю в полное распоряжение того, кем он был увлечен. Когда говорил, то его быстрые глаза точно искали одобрения, сверкали беспощадностью, сознанием капиталистической мощи и влюбленным желанием угодить предмету его настоящего увлечения... Но самым громадным, всепоглощающим увлечением его был Максим Горький и в дальнейшем - революционное движение..."^*.

^* (Немирович-Данченко Вл. И. Из прошлого. М., "Academia", 1936, с. 136.)

Горящие глаза Михаила Михайловича Морозова искали одобрения. В них не было блеска беспощадности и тем более сознания мощи своего положения, способного поддержать и волю и своеволие. В них был блеск личности, таланта, поэтического темперамента.

"Синее небо, белые птицы... - вспоминал Михаил Михайлович, - для меня это - самый яркий оттенок памяти, хотя я и не помню, где и когда видел это небо и этих птиц. Лет семнадцати я написал стихотворение, которое начиналось следующей строфой:

 "Над озерами, над рыжими холмами, 
 Над широкой топью мартовских полей, 
 Над сквозными, светлыми лесами 
 Пролетала стая белых лебедей".

Хорошо это или плохо - не знаю, но лучших стихов я не написал и не напишу.

Помню также, что совсем в раннем детстве, - мне было тогда семь лет, - я, стоя на самом берегу Женевского озера, вдруг увидел выплывающих из-за кустов лебедей. Мне показалось, что я вспомнил что-то, и я заплакал от радости и счастья".

Не многие знали, узкий круг лиц, что Михаил Михайлович пишет стихи. Он их не печатал. Потребность поэтического самовыражения была у него изначальной, как и восторженная впечатлительность, тревожащая душу и легко ранимая. Устойчивым образом-символом его переживаний в детстве и юности было "синее небо, белые птицы" - белые лебеди. А в зрелые годы "эйвонский лебедь" - Вильям Шекспир, на котором с начала 30-х годов сосредоточиваются его творческие усилия, поэтическое вдохновение, исследовательская страсть и мысль.

"В тридцатых годах Шекспир, - по справедливым словам М. М. Морозова, - приобретает в Советском Союзе огромную всенародную популярность". Всенародный характер популярности Шекспира подтвердили и годы Великой Отечественной войны. "Отрывки и "монтажи" из произведений Шекспира исполнялись и на самой линии фронта; так, например, свой "монтаж" "За Родину!" (был опубликован на русском и армянском языках. - М. У.), составленный целиком из произведений Шекспира, мастер художественного слова С. А. Кочарян читал бойцам непосредственно перед их выходом на выполнение боевого задания". "Гамлет" провел неслыханную, ошеломляющую зиму на фронте и в лазаретах, у постелей умирающих и в обстоятельствах вынужденных переселений..." (из письма Б. Пастернака 23.V.42). "Наряду с этим советский театр беспрерывно в течение всей войны продолжал создавать шекспировские спектакли".

Всенародная популярность Шекспира в СССР определила место М. М. Морозова в советской культуре, а он в свою очередь сыграл видную роль в том, чтобы сделать Шекспира всенародным достоянием.

В 1937 году М. М. Морозов возглавил Кабинет Шекспира и западноевропейской драматургии, созданный в 1934 году при Всероссийском театральном обществе. Кабинет был занят разносторонней деятельностью: обслуживал устными и письменными консультациями театральных работников, устраивал ежегодные шекспировские конференции, готовил научные исследования, издавал шекспироведческие труды. С конца тридцатых годов одна за другой появляются в печати работы М. М. Морозова о Шекспире: "Комментарии к пьесам Шекспира", "Язык и стиль Шекспира", "Вильям Шекспир", "О динамике созданных Шекспиром образов", "Метафоры Шекспира как выражение характеров действующих лиц", "Шекспир" (в серии "Жизнь замечательных людей"), "Шекспир на советской сцене". Книга "Шекспир на советской сцене" вышла в Лондоне в 1947 году на английском языке с предисловием выдающегося английского шекспироведа Довера Уилсона.

Сами названия работ М. М. Морозова говорят о его разностороннем подходе к Шекспиру - он историк литературы, текстолог, комментатор, переводчик, театровед. В этой многоохватности есть ведущее устремление: от Шекспира к театру и от театра к Шекспиру. Театр ставил одну за другой шекспировские пьесы и нуждался в знатоке Шекспира. Театр ставил перед знатоком разносторонние задачи и обогащал его стремительно растущим опытом сценического толкования Шекспира. Исследовательский академизм, комментаторская дотошность и творческая театральность соединились в Морозове-шекспироведе, что отвечало духу его таланта, что искал в нем советский шекспировский театр и в чем сам этот театр обретал необычность,, определяя свои позиции по отношению к Шекспиру. Довер Уилсон писал, что такому соединению исследователя и актера в Советском Союзе могут только позавидовать английские исследователи и актеры. В Англии со времен Грэнвиля-Баркера не было, пожалуй, шекспироведа, который стоял бы к театру, к его практическому творчеству ближе М. М. Морозова.

Морозовский "Комментарий к пьесам Шекспира" суммировал ответы на вопросы творческих работников театра, поступавшие в Кабинет Шекспира со всех концов Советского Союза. Выполненные М. М. Морозовым прозаические комментированные переводы "Гамлета" и "Отелло" предназначались прежде всего режиссерам и актерам, для которых, как писал Морозов, особое значение имеют "смысловые оттенки исполняемого текста. Из этих, казалось бы, "второстепенных" деталей вырастают иногда целые образы". Морозов выступал с лекциями и давал консультации во многих театрах Советского Союза, печатал отзывы о шекспировских спектаклях - "Ромео и Джульетте", "Гамлете", "Отелло", "Короле Лире", "Макбете" и др., писал издательские рецензии на переводы произведений Шекспира.

Перевод Шекспира для театра представляется Морозову-шекспироведу "весьма актуальным вопросом". Прозаический, подстрочный перевод с комментарием - это для режиссера и актера. Для сцены и зрительного зала нужен подлинный Шекспир оригинала на истинном языке перевода.

Морозов отчетливо представлял себе, что значит "язык Шекспира", как труден он, "темен", как вместе с тем многогранен и могуч.

Шекспир как бы нуждается в двойном переводе, особенно для сцены. Во-первых, естественно, с английского на русский. Во-вторых, как не раз подчеркивал Морозов, написанное Шекспиром предназначалось некогда для общедоступного театра. Самый простой зритель на лету подхватывал и понимал различные намеки, иносказания, в которых теперь с трудом разбираются и часто не могут разобраться ученые. На комедиях расстояние почти в четыре века сказалось особенно сильно. В них постоянно ведется игра словами, а слова успели за долгий срок изменить смысл, утратить первоначальное значение. И англичанину требуется перевод Шекспира с языка XVI-XVII веков на современный, тем более эта проблема усложняется у нас. Как же быть? Морозов сформулировал обязательное условие: только "мастер русской речи", то есть литератор, глубоко чувствующий, знающий свой язык, живущий этим языком, способен органично переосмыслить Шекспира и сделать его "русским" (но не "русифицированным").

Требования Морозова к переводу были реалистичны, практически определены. "Сразу-то Шекспиром не сделаешься", - вспоминал он присказку Островского, трудившегося над переводом комедии "Усмирение своенравной" ("Укрощение строптивой").

Морозов, исследователь и критик, становился поэтом, описывая "творчество переводчика, который вступил в борьбу с буквой подлинника, побеждает букву, преодолевает ее и, освободив содержание, облекает его в новую форму родного языка". С естественной восторженностью писал и говорил он о достижениях выдающихся советских переводчиков, рассматривая их работу как новый этап в осмыслении Шекспира. Но восторженность, чрезвычайная отзывчивость, благожелательность Морозова не колебали его принципов и не препятствовали критике. Отмечая неудачи и промахи, он исходил из кардинальной задачи перевода и потому был строг и требователен. Вместе с тем он учитывал творческую индивидуальность переводчика, его возможности, указывал направление работы.

Морозова порадовали переводческие удачи Анны Радловой, он подчеркнул, что сделано у нее "сильно" и в "духе подлинника". Но он тут же с огорчением писал: "По переводам Радловой уже никак не назовешь Шекспира "нежным лебедем Эйвона". А между тем эта в широком смысле слова эмоциональная сторона имеет не только стилистическое, но и принципиальное, смысловое значение".

"Огромная заслуга Бориса Пастернака в его переводах трех пьес Шекспира - "Гамлета", "Ромео и Джульетты" и "Антония и Клеопатры" - заключается в том, что, переводя прежде всего для театра, он решительно порвал с буквализмом, стремясь к внутреннему, а не внешнему сходству", - пишет М. Морозов. И тут же, указывая на "случаи отклонения от смысла подлинника", заключает: "В момент такого отклонения перевод перестает быть переводом". И далее: "Пастернак в своем переводе стремится к ясности и простоте". И все же "встречаются какие-то странные, замысловатые, темные обороты".

"Проблема языка Шекспира глубоко и верно разрешена Пастернаком", - решительно утверждает Морозов, повторяя вместе с тем на разные лады важные замечания поэту-переводчику: "Размах шекспировской мысли и самый рисунок этой мысли, если можно так выразиться, далеко не всегда переданы Пастернаком". "Не менее существенны и отдельные случаи отклонения от смыслового содержания подлинника. В большинстве случаев такого отклонения Пастернак не столько видоизменяет, сколько упрощает мысль Шекспира".

"Перевод "Ромео и Джульетты", сделанный поэтом Б. Пастернаком, - писал в издательской рецензии М.Морозов, - в целом является замечательным художественным произведением. Чудесно, например, воссоздана на русском языке знаменитая сцена в саду, где подлинная высокая поэтичность сочетается с подкупающей простотой. Характерные образы сделаны особенно удачно, красочны и по-шекспировски индивидуализированы. Театр будет благодарен Пастернаку... Но в переводе много неточностей. Поэту-переводчику следует еще много поработать. Вот ряд замечаний, далеко, конечно, не исчерпывающих". По этому ряду можно судить, как даже, казалось бы, мелкий промах приобретает существенное значение. Например: "Ставить ли "Ромео и Джульетту" в оформлении итальянском или английском эпохи Шекспира - вопрос, который разрешается постановщиком спектакля. Интересно, что Энгельс выделял "Ромео и Джульетту", указывая на присутствие в этой пьесе "влияние юга". Да и в самом тексте говорится о жаре, гранатовом дереве и пр. Пастернак неправильно подчеркивает английский колорит, употребляя слово "джентльмены" (вместо "синьоры. - М. У.). Неправильно это потому, что для англичанина "джентльмены" просто значит "господа", а для русского читателя и зрителя непременно "английские господа". Так, благодаря одному слову, сужаются возможности постановщика. Неприемлема также русифицирующая всю пьесу фраза "друг Петруша".

"Гамлета" в переводе М. Лозинского Морозов считает "замечательным образцом произведений" той школы наших переводчиков, которые провозгласили лозунг "возвращения к подлиннику". В то же время он отмечает в этом переводе целый ряд неудобочитаемых, малопонятных мест.

Морозов первым необычайно высоко оценил переводы С. Маршака шекспировских сонетов. Он дал им исчерпывающую аттестацию: "Переводы Маршака стали фактом русской поэзии". Морозов же отмечает: "Шекспир чрезвычайно детализировал каждый "завиток" образа. Эта мелкая резьба по камню, заимствованная Шекспиром у эвфуистов, в данном случае не интересует Маршака".

Морозов не мыслил новаторского развития культуры без знания ее прошлого, без неизбежных разрывов времен, но и без связи с историческим временем. "Мастера театра в образах Шекспира", "Белинский о Шекспире", "А. Н. Островский - переводчик Шекспира" - в этих, как и многих других работах М. М. Морозова, автором движет мысль о традиции, благодарная память о передовых деятелях прошлого, об их новаторских усилиях и творческих достижениях, стремление выявить, осмыслить и утвердить плодотворные идеи и принципы.

..."Глубокость" для Белинского, - подчеркивает М. М. Морозов, - отнюдь не исключала доступности. Более того: доступность, по его мнению, является непременным условием художественности". Правильная и актуальная мысль. "Островский видел Шекспира глазами его современников: для Островского Шекспир широко доступный писатель. И эту доступность, эту доходчивость Островский великолепно передал в своем переводе". Тут же примеры, живые иллюстрации:

"Твид" - название шотландской шерстяной материи, пропитанной овечьим салом и прекрасно сохраняющей тепло... "Он был одет в куртку из твида", - переведет один переводчик. "Он был одет в теплую шерстяную куртку", - переведет другой. "Аква вита", которую пили в Англии времен Шекспира, - приблизительно то же самое, что наша водка. "Он выпил маленький стакан аква вита", - переведет один переводчик. "Он опрокинул рюмку водки", - переведет другой. С одной стороны, мы имеем переводы, которые высоко ценятся знатоками и особенно нравятся тем, которые знают иностранный язык и читали данное произведение в подлиннике. С другой стороны - переводы, доступные широкому читателю и зрителю. Не приходится доказывать, к которому из двух лагерей принадлежал Островский. Без доказательств очевидно, какой "лагерь" поддерживал Морозов. Переводчик-филолог, переводчик-теоретик и человек творческого импульса, он чувствовал опасность подавления холодной ученостью и литературной техникой вдохновенного творчества.

"Русский Шекспир" должен быть русским, живым, выразительным, поэтичным, но не "русифицированным". Он должен быть вдохновенным, творческим, но и точ-ным. Морозов утверждал этот принцип и руководствовался им при разборе переводов А. Радловой, Т. Щепкиной-Куперник, М. Кузмина, С. Маршака, Б. Пастернака, М. Лозинского. Этому разбору он посвятил статьи: "Читайте его снова и снова!..", "Шекспир в переводах Бориса Пастернака", "Сонеты Шекспира в переводах С. Маршака".

"Творчество переводчика", "искусство перевода" - М. Морозов с готовностью прибегал к этим высоким понятиям до тех пор, пока не наталкивался в работах переводчиков на "механическое сцепление слов", далекое от органики русского языка, на вычурное, претенциозное косноязычие.

Тут он, подобно еше одному нашему авторитету в этой области - И. А. Кашкину, предпочитал "высокому искусству" старые, непритязательные, скромные переводы. М. Морозов вспоминал тогда сам и не уставал напоминать другим: "Все же прав был старый Кронеберт"; "Прав был Полевой"; в "очень неровном" переводе Росковшенко (1861) он указывал несколько строк, звучащих все же лучше, чем в переводе более современном.

Переводы XIX столетия, безусловно, были для М, Морозова "вчерашним днем", забыть который, однако, он не считал возможным, хотя бы по одной причине. "Быть или не быть", "нет повести печальнее на свете", "о женщины! Ничтожество вам имя!", "прощай, прощай и помни обо мне!", "распалась связь времен", "она меня за муки полюбила, а я ее за состраданье к ним", "нет в мире виноватых", "совесть, слово, созданное трусом", "много шума из ничего", и т. д. и т. п. - все это дал XIX век, все это вошло в нашу литературу, в наш язык, в нашу память, так же как стихи из "Горя от ума", "Бориса Годунова", как строки из "Ревизора". Мы не просто привыкли к этим фразам от длительного их повторения. Фразы эти живут, звучат, значат. Шекспир здесь в самом деле, оставаясь Шекспиром, говорит с естественностью по-русски. Современные же переводы далеко не всегда предлагают в этих случаях оправданную и достойную замену.

Опять-таки дело не в строках, не в частных удачах или промахах. "Мы приблизились к самому существу вопроса, - говорит Морозов, сравнивая знаменитый монолог Отелло в старом и новом переводе: "Прости, покой" (Вейнберг) и "Прощай, спокойный дух!" (Радлова). Вейнберг здесь передал мысль всего предложения в целом, Радлова - отдельные слова...". В чем же "существо вопроса"? Что же, подчеркивает М. Морозов, "заставляет нас задуматься" не только над строкой, а над принципом перевода? "Отдельные слова" вместо "мысли в целом". Цельность мышления на русском языке у старых наших шекспировских переводчиков обычно составляла, по логике суждений М. Морозова, сильную сторону их работы при всех ее "неизлечимых органических пороках": "болтливости", "вульгарном упрощении", потугах "приукрасить" подлинник, вообще отсебятине, "слащавости", "буквализме".

Многие из органических недугов прежних переводов были, по убеждению Морозова, советскими мастерами преодолены. Пути старой школы, отмечал он, часто приводили к нивелированию художественного своеобразия подлинника. "Если переводчик не пересказывал подлинника, то он, в особенности при переводе трагедий, создавал для себя некий условно "шекспировский", несколько торжественный и пышный стиль". Этому условно-романтическому "Шекспиру" М. Морозов противопоставляет метод Пастернака: "В его переводе они (герои Шекспира. - М. У.) живут, дышат, движутся перед нами. У каждого есть свое движение, свое дыхание и, естественно, своя речь".

И все же исследователь считал благотворной оглядку на старые переводы: "У многих старых переводчиков местами прекрасно звучат шекспировские "скрипки".

Этими "скрипками" нельзя пренебрегать: без них предоставленные сами себе "трубы" начинают фальшивить". Морозов прекрасно знал, что знаменитейшие из наших давних шекспировских афоризмов бывают не совсем точны. "Пала связь времен" или "Порвалась связь времен" - найдено удачно, по существу верно, однако по словам не вполне соответствует подлиннику. На "вывихе", а не "разрыве" строится образ у Шекспира: "Время вышло из суставов". Морозов, поддержав находку Анны Радловой, включил ее перевод этого стиха в свой подстрочник "Гамлета": "Век вывихнут". Может ли, однако, старый вариант быть заменен таким новым:

 "Порвалась дней связующая нить. 
 Как мне обрывки их соединить!" 

                   (Перевод Б. Пастернака)

Лозинский, со своей стороны, предложил "Век расшатался", что более оправданно; дальше, однако, в его переводе говорится:

 "...и скверней всего, 
 Что я рожден восстановить его!"

Гамлетовский "проклятый жребий" не передан. В старых переводах его также, как правило, не было. Но там в словах простых сказывалась душевная тревога: "Зачем же я рожден" и т. д. Между тем "и скверней всего" - это не естественно для трагического возгласа.

Преемственность, подчеркивал Морозов, необходимое условие успеха в шекспировском переводе и неустанная, постоянная работа.

Морозов не упускал случая, чтобы подчеркнуть необходимость соединения таланта со знанием, которое ставит талант на почву реальности и не душит вдохновения. Его литературные портреты известных актеров М. Т. Иванова-Козельского, В. Н. Андреева-Бурлака, М. И. Писарева выделяют эту мысль.

Три литературных портрета посвящены трагическим судьбам выдающихся талантов русской провинциальной сцены второй половины прошлого века. Они живо рисуют реальные лица и условия театральной провинции. Они написаны с чувством национальной гордости за исключительно богатую талантами народную Русь, с чувством восхищения мужеством огромных дарований актеров-патриотов, народных артистов, рыцарей без страха и упрека, вдохновенно и самоотверженно служивших русскому искусству.

Общие условия провинциальной сцены, подчиненной частному предпринимательству, способствовали "стихийному" отношению к искусству. Репетиции наспех, спектакли вовсе без репетиций, игра под суфлера порождали актерскую "отсебятину". М. М. Морозов знал многих старых актеров и в своих очерках приводит их яркие свидетельства: "До сих пор в среде старых работников театра сохранились рассказы об этом легендарном времени. Актер, разгримировываясь после спектакля, говорит своему соседу: "Яша, а пьеса-то, оказывается, в стихах..." Или другой случай. На сцену выходит знаменитость и видит актера-старичка, одетого в какую-то ливрею. В это время суфлер почему-то сбился и замолчал. Знаменитость, чтобы не было заминки в действии, говорит старичку: "Эй, голубчик, принеси-ка мне стакан воды". Старичок подходит к знаменитости и в ужасе шепчет: "Помилуйте (имя и отчество), я сегодня граф-с".

Вращаясь в этой среде, повседневно дыша этим воздухом, легко было поддаться распространенной практике, тем более, когда природа таланта, такого как у Василия Николаевича Андреева-Бурлака, блестящего имитатора и импровизатора, сама склонялась к стихийности. Бурлак "произвел неотразимое впечатление на юношу Горького", в роли Иудушки Головлева он заставил его почувствовать "страшную силу театра".

"О многих актерах старой русской провинциальной сцены существовало и все еще не изжито представление как о самородках, игравших исключительно "нутром": "как бог на душу положит". Бурлак делал ставку на вдохновение. Но со временем, подчеркивает М. М. Морозов, он "перешел на совершенно другие позиции, выступив с лекцией о работе над ролью".

Другой случай... "Иванов возымел смелую мысль: сыграть Гамлета. Начинающий провинциальный актер, вышедший из народных масс, "Митрошка Иванов", как называли его театральные щеголи, не захотел удовлетвориться одним лишь "разучиванием роли". Он стремится проникнуть в подлинник, изучить все его тонкости. Он знакомится со специальными исследованиями, посвященными великой трагедии... Готовясь к роли, он читает по ночам, чтобы приобрести необходимые знания".

Так, обращаясь к прошлому опыту искусства, характеризуя его многосторонне и без прикрас, М. М. Морозов выявляет в нем все плодотворное, что могло и может способствовать развитию современного искусства. И в том, как он пишет о талантах, что акцентирует в их исканиях и пристрастиях, непосредственно сказывается и личное его чувство: Иванов-Козельский, "до безумия влюбленный в Шекспира". Те же слова можно присоединить к имени самого Морозова. До вдохновенного и умного "безумия" он был влюблен в искусство высокой поэзии и правды.

Морозов превосходно знал не только Шекспира. Он был человеком широкой литературной эрудиции. Предметом его специального изучения была итальянская комедия масок, он писал о Марлоу, Бернсе, Китсе, Шоу - об английских писателях разных времен. Разносторонняя осведомленность, точное знание текста, живость и проницательность наблюдений - таковы неизменные признаки его письменных и устных высказываний о литературе.

Мне особенно запомнилась продолжительная личная беседа с Михаилом Михайловичем о творчестве Томаса Гарди цветущей весной трагического сорок первого года, когда был еще мир. Я писал кандидатскую диссертацию, а профессор Морозов готов был выступить моим оппонентом. Я восторженно говорил о трогательной и патетической любви Гарди к природе, обостренной и приподнятой гражданским чувством любви к человеку. Михаил Михайлович внимательно слушал меня, глаза его блестели, вспыхивали сочувственными огоньками, но когда я замолчал, восторженный профессор спокойным тоном проговорил: "У Гарди утрачена непосредственность восприятия природы. Между его поэтическим и вдохновенным чувством природы стоят живопись и литература". Я сам прослеживал связь ранней манеры пейзажных зарисовок Гарди с живописью Рейсдаля и Вильяма Дюбуа, отмечал влияние на его художественное восприятие живописи Тернера, но я видел в этих влияниях только обогащение непосредственного чувства родной природы. Я вспомнил тогда знаменательные слова Джона Драйдена, английского драматурга, поэта и критика: "Шекспир не нуждался в книжных очках, чтобы читать природу", и эти слова впервые приобрели для меня разносторонний и глубокий смысл. Действительно, никто из английских писателей "конца века" не чувствовал природу так сильно и своеобычно, как Гарди, однако и его чувство не могло поразить совершенной цельностью и простотой. Я привожу этот случай как один из примеров незаметных, никем в своей сумме не учтенных, но реальных, живых и многочисленных влияний М. М. Морозова, влияний и слова, и мысли, искренней интонации, естественного эмоционального жеста - влияний личности, личности цельной, талантливой, отзывчивой, знатока, патриота, гражданина.

В последние годы жизни М. М. Морозов свой энтузиазм, опыт, знания отдавал работе на посту главного редактора журнала "Новости". Это было двухнедельное издание на английском языке, призванное содействовать взаимопониманию, сотрудничеству и дружбе между советским и английским народами. Вполне естественным было видеть во главе такого журнала профессора Морозова. Это имя многое могло говорить английскому читателю. М. М. Морозов входил в Международную редколлегию "Шекспировского обозрения", издаваемого в Стрэтфорде-на-Эйвоне, родине Шекспира. В этом обозрении была опубликована его статья о метафорах Шекспира - исследование русского шекспироведа о языке английского гения, напечатанное в английском издании. Михаил Михайлович любил свою редакторскую работу, был воодушевлен задачами журнала, руководил им и писал для него.

"Люди всегда радовались весне" - так начиналась последняя статья главного редактора журнала "Новости", посвященная празднику 1 Мая. "Каждый трудящийся, кем бы ни был он, - рабочий у станка...". Строка оборвалась, статья осталась незаконченной. 9 мая 1952 года оборвалась жизнь Михаила Михайловича Морозова.

У профессора Морозова была широкая популярность. Его публичные лекции в Московском университете на Моховой собирали толпы его почитателей, жаждавших вдохновенного слова. Его с воодушевлением и признательностью слушали студенты МИФЛИ, Литературного института, ГИТИСа, МГУ, Ташкентского театрального института и Ташкентского университета, участники шекспировского семинара в Библиотеке иностранной литературы, студийцы, актеры столичных и многих других театров - в разных городах Российской Федерации и национальных республик. Авторитет М. М. Морозова был чрезвычайно высок. "...Kaк и для других, для меня Вы живой авторитет, англовед и шекспиролог, знаток английского языка и литературы, и все то, что я Вам однажды писал: человек с огнем и талантом..." (Борис Пастернак).

Огонь и талант. И знание. Неустанный труд. Патриотизм. Гражданственность.

Мне выпала удача близко знать этого человека.

В этом сборнике М. М. Морозов представлен не полностью, но разносторонне и, по мнению редколлегии, лучшими своими работами. Они объединены в тематические циклы. Хронологический принцип расположения материала учитывается в тех случаях, когда он способствует единству циклов, последовательности раскрытия темы и цельности ее восприятия.

Первый и основной цикл сборника составляют работы, посвященные Шекспиру, - главный труд жизни М. М. Морозова. Его открывает беллетризованное жизнеописание Шекспира (1947 г.), а вслед за ним идут исследования по специальным вопросам. Заключает цикл статья 1940 года "Читайте его снова и снова!.." С этими словами-призывом Морозов обращался к читателям, повторяя напутствие издателей первого собрания пьес Шекспира, вышедшего в 1623 году.

Помимо работ, принадлежащих перу Морозова, сборник в сжатом разделе содержит воспоминания о нем. Однотомник, к сожалению, не мог вместить подстрочные переводы "Гамлета" и "Отелло" с комментариями, ценные, исследовательского характера, справочные работы М. М. Морозова.

Обращаясь к мастерам перевода, М. М. Морозов говорил: "Переводите его снова и снова! Чем правдивей и полней будет перевод Шекспира на русский язык, тем ближе будет он, великий гуманист и народный писатель, гениальный художник Ренессанса, советскому читателю и зрителю".

Будто и сейчас продолжает свою работу Морозов - вдохновенный и вдохновляющий знаток своего дела.

М. Урнов