Ричард III сценический

Если так случилось, что Ричард, герцог Глостер, а впоследствии король Англии, являлся на протяжении столетий олицетворением самой демонической личности в английской истории, то немаловажную роль в этом сыграл, несомненно, "Ричард III" Шекспира. Десятки поколений разноязычных зрителей (и прежде всего, разумеется английских) усваивали шекспировскую трактовку этого характера, были потрясены лицемерием, коварством и цинизмом Ричарда-актера, его неслыханной жестокостью и дьявольским хладнокровием, его пренебрежением законами божьими и человеческими. Это "историческое образование" зрителей и читателей продолжается без малого четыре столетия. Неудивительно поэтому, что, если даже человек не очень сведущ в истории вообще и в английской истории в частности, он тем не менее о Ричарде III знает, и, знает, разумеется, по Шекспиру. Какие же исторические сведения преподносит зрителю шекспировская драма?

Впервые мы сталкиваемся с Ричардом еще в "Генрихе VI". Королева Маргарита, жена Генриха VI, обращается к Ричарду со словами:

 А ты не вышел ни в отца, ни в мать,
 Но - безобразный, мерзостный урод -
 Судьбой отмечен, чтоб тебя бежали,
 Как ядовитых ящериц иль жаб. 

"Генрих VI", ч. Ill, III, 2

Но Маргарита - враг, она ненавидит весь клан Йорков, и, кажется, больше всего совсем еще юного в ту пору Ричарда Глостера. Поэтому любопытно узнать, что думает о своем облике сам Ричард. И тут нас подстерегает неожиданность: в суждениях о себе самом он столь же беспощаден, как и его враги.

Я в чреве матери любовью проклят.

Чтоб мне не знать ее законов нежных,

Она природу подкупила взяткой

И та свела, как прут сухой, мне руку

И на спину мне взгромоздила гору,

Где, надо мной глумясь, сидит уродство,

И ноги сделала длины неравной,

Всем членам придала несоразмерность.

Стал я, как хаос...

"Ричард III", 1, 1

Таков в изображении Шекспира Ричард: ниже среднего роста, горбатый, кривобокий, правое плечо намного выше левого, хромой. Но могла ли природа быть более милосердной к внешности этого человека, если она должна была вселить в него еще более отвратительную душу? По крайней мере для зрителей шекспировского театра в этом заключалась гармония: моральное и физическое уродство должны были обязательно сочетаться, одно предполагало другое. Исчадием ада во плоти человеческой предстает перед нами Ричард сценический. Его почти с колыбели обуяла одна страсть - жажда высшей власти. "Отец, подумай, - говорит еще дитя Ричард, - как сладко па челе носить корону" (там же, I, 1). Эта всепоглощающая страсть на протяжении долгих лет определяла каждый шаг его, каждое слово. В монологе, венчающем вторую сцену третьего акта "Генриха VI", Ричард говорит:

 Но раз иной нет радости мне в мире,
 Как притеснять, повелевать, царить
 Над теми, кто красивее меня, -
 Пусть о венце мечта мне будет небом.
 Всю жизнь мне будет мир казаться адом,
 Пока над этим туловищем гадким
 Не увенчает голову корона. 

Столь же откровенно излагает Ричард свои затаенные помыслы и в монологе, которым открывается драма "Ричард III":

 Меня природа лживая согнула
 И обделила красотой и ростом.
 Уродлив, исковеркан я до срока...
 Такой убогий и хромой, что псы,
 Когда пред ними ковыляю, лают.
 Чем в этот мирный и тщедушный век
 Мне наслаждаться?.. 

Объяснение этой неутолимой жажды высшей власти для современников Шекспира звучало весьма убедительно. Во-первых, "моральное право" Ричарда - принадлежность к королевскому роду, высшей феодальной знати - воспринималось как нечто данное. Во-вторых, власть казалась не бременем, а родом удовольствия. Наконец, политическая история Англии - и не только Англии - была настолько полна феодальными усобицами, что никого уже не удивлял захват короны удачливым узурпатором.

Но если обладание короной превращается в смысл всей жизни, то разве стоит задумываться над выбором средств, к которым приходится прибегать на пути к власти? И Ричард становится "сверхчеловеком", т. е. полностью свободным от "тщедушных" предписаний морали "простых смертных":

 Решился стать я подлецом и проклял 
 Ленивые забавы мирных дней. 

Там же

 Стоят меж мной и троном много жизней. 
 Так мучусь я, чтоб захватить корону. 
 И я от этих лютых мук избавлюсь, 
 Расчистив путь кровавым топором. 

"Генрих V7", ч. Ill, III, 2

Если не считать правившего в ту пору короля - старшего отпрыска дома Йорков (и следовательно, старшего брата Ричарда) - Эдуарда IV, то па пути Ричарда к трону стояли прежде всего низложенный и находившийся в заточении в Тауэре король из дома Ланкастеров Генрих VI (слабовольный и слабоумный, годившийся только в "святые") и его жена, француженка Маргарита, энергии и отваге которой мог позавидовать любой полководец. Затем сыновья Эдуарда IV, появившиеся на свет к концу беспутной и скоротечной жизни "красавца-короля", и средний брат Ричарда - герцог Кларенс, у которого вскоре также родился сын и наследник. Если к этому списку прибавить внебрачных детей Эдуарда IV, которые, невзирая на действующее право, также могли стать в решающий момент опасными для Ричарда, то понятно, какая трудная борьба предстояла ему, какие нужны были ловкость, изворотливость, ум, воля и целеустремленность, чтобы, отправляя соперников одного за другим в могилу, уберечь собственную голову для короны. В этом смысл обещаний Ричарда превзойти в жестокости сирену, а в коварстве - Макиавелли. Не правда ли, как "трогательно" в устах Ричарда сравнение самого себя с Макиавелли! В нем, естественно, отразились суждения самого Шекспира (скорее, по-видимому, "наслышанного", чем начитанного) о характере и наставлениях великого итальянца государю.

Заметим, что вопрос о влиянии этой популярной версии "макиавеллизма" на формирование сценического образа Ричарда III представляется не столь существенным, как иногда кажется^*. Исторические судьбы творения родоначальника политической науки, каким является Макиавелли, примечательны: преподанные им уроки политической морали были восприняты и усвоены современниками (и Шекспир не был в этом смысле исключением) в "превращенном" виде, т. е. как уроки повседневной, житейской, "общечеловеческой морали". Поэтому, если уж говорить о влиянии "макиавеллизма" на формирование сценического образа Ричарда III, то лишь в определенном смысле, как о "вторичном" его "превращении", т. е. о превращении "простого", житейского "макиавеллизма", свойств низменной натуры в орудие политики. А этому, как известно, Макиавелли не учил.

^* (Praz M. Machiavelli and the Elizabethans. London, 1928, p. 21 ff. )

Сценический Ричард обладает всеми качествами популярного "макьявеля": он не демагог, а человек демонической энергии, "дьявольский мясник". Ричард участвует в убийстве принца Эдуарда Ланкастера. Не успев еще вложить меч в ножны, он скачет в Лондон. "В Тауэр! В Тауэр!" - раздается клич на сцене. Достигнув цитадели, он врывается к заключенному там коронованному узнику Генриху VI и собственноручно закалывает его.

Затем наступает черед братьев Ричарда. "Нет братьев у меня - не схож я с ними", -признается Ричард (там же, V, 6).

 И пусть любовь, что бороды седые
 Зовут святой, живет в сердцах людей,
 Похожих друг на друга, - не во мне.
 Один я... 

Там же

Итак, братская любовь, выдуманная "седыми бородами", выброшена на свалку.

Братья будут убраны так же хладнокровно, как враги - отец и сын Ланкастеры. Впрочем, короля Эдуарда IV .Ричард предоставил судьбе. Обжорство и чрезмерно "легкий нрав" и так уже зримо сокращали срок его пребывания на троне.

Камнем преткновения становился герцог Кларенс. И Ричард решает его убрать, но... по воле самого короля.

 ...Кларенс, берегись: ты застишь
 Мне свет, - 
 Я черный день тебе готовлю.
 Я брату нашепчу таких пророчеств,
 Что станет Эдуард за жизнь страшиться;
 Чтоб страх унять, твоею смертью стану. 

Там же

Семена интриги падают на благодатную почву: ведь королева (жена Эдуарда IV) и многочисленные ее родственники открыто ненавидят Кларенса - вероломного, несдержанного на язык, не выносившего весь клан королевы. Когда же Кларенс сначала попадает в Тауэр а затем погибает, Ричард разыгрывает - и как искусно! - роль жалостливого ходатая и преданного родственника осиротевшей семьи. В "Генрихе VI" уже звучит угроза потомству короля. Эдуард IV обращается к сыну:

 Ведь для тебя, мой Нед, отец и дяди
 В броне зимою проводили ночи;
 Пешком шагали в летний зной палящий -
 Чтоб ты владел своей короной в мире... 

Ричард тихо произносит: "Когда умрешь, я жатву уничтожу". Далее следует ряд молниеносных превращений Ричарда: он то изображает из себя нежнейшего и любящего дядю, то шипит, как змея, готовая смертельно ужалить. В ответ на призыв короля: "Кларенс и Глосстер...поцелуйте принца", Глостер с омерзительной слащавостью говорит:

 Свою любовь к родившему вас древу
 Я докажу, целуя плод его. 

Там же

А в сторону с дьявольской усмешкой: "Так целовал учителя Иуда".

Ричард Шекспира воплощает в себе как бы рафинированное зло, пороки власти в период войны Роз, некий сгусток пороков всей системы феодальной монархии в целом.

Суждения о Ричарде современной западной историографии далеки от единодушия. На ее полюсах находятся, с одной стороны, сторонники унаследованной (тюдоровской) традиции, продолжающие считать шекспировский образ Ричарда едва ли не "документальным" и сохраняющим силу "доказательства"^*, с другой стороны, - историки, желающие как бы вывернуть тюдоровскую традицию наизнанку, т. е. представить Ричарда невинным "белым ангелом", а победителя при Босворте, будущего короля Генриха VII, наделить именно теми чертами, которые традицией приписывались Ричарду^**. Попытки "реабилитировать" Ричарда III стали предприниматься тотчас же после смерти последней представительницы династии Тюдоров - королевы Елизаветы - и продолжаются по сей день. Были найдены некоторые важные источники, неизвестные тюдоровским историографам, либо ими сознательно игнорировавшиеся. Свет, пролитый этими документами, позволил в одних случаях полностью отказаться от одних суждений и в значительной мере усомниться в других, однако в ряде важных пунктов тюдоровская традиция все еще остается неуязвимой.

^* (The Great Debate. P. M. Kendal (Ed.). New York, 1965, Introd. )

^** (Markham C. R. Richard the Third, His Life and His Character. New York, 1968. )