6

Нет, не победил. Яго торжествовал слишком рано. Вот если бы случилось так, что Отелло впал в злобное неистовство, если бы в припадке ревности он ворвался в спальню к спящей Дездемоне и, лихорадочно сверкая глазами, хрипя от злобы, бросился на нее и стал душить, - вот тогда Яго мог бы торжествовать победу.

Но все случилось совершенно не так, как рисовалось Яго.

Отелло-Хорава вошел в спальню к Дездемоне твердым шагом. Его лицо было недвижимо, а взгляд холоден. Он вошел в комнату так, будто ничего не произошло и ничего не произойдет. Отелло даже не посмотрел на занавес, за которым спала Дездемона. Глядя со стороны, можно было подумать, что генерал, утомленный трудами, пришел к себе в дом и сейчас ляжет спать. Но все же в движениях Отелло было что-то чрезвычайное, какая-то излишняя успокоенность и размеренность, а в голосе, когда он заговорил, - то однообразие интонаций, какое бывает, если люди находятся в забытье.

По существу Отелло был уже мертв, - тело двигалось, а чувства и мысли уже отсутствовали. В душе сохранилась только одна страсть. Она теперь целиком завладела его сознанием и придавала физические силы, в ней воплотились все думы, все помыслы. Этой страстью была ненависть, непреодолимая жажда искоренить ложь. Это чувство, заменив собой все остальные, вобрало в себя лучшие помыслы Отелло, ибо было лишь иной формой его приверженности к идеалу.

Вот такого поворота дела Яго никак не ожидал. Полагая, что он возбудит в Отелло низкие инстинкты, он возбудил в нем лишь острейшую ненависть к этим низким инстинктам. Очернив в глазах Отелло Дездемону и Кассио, Яго надеялся обескуражить его и привести в свою веру. Но Яго никак не предполагал, что таким образом он лишь сильней ожесточит Отелло и сделает его ненависть к злу грозной, воинственной силой.

Свое чувство ненависти Отелло позаимствовал не у Яго. Оно всегда было у него в крови, только в последние годы он не испытывал в этом чувстве особой надобности. Но вот сейчас, когда законы разумного общежития оказались лживыми, в нем мощно заговорил голос природы. Нетерпеливым жестом Отелло сорвал с себя золотую цепь, гадливо снял одно за другим с пальцев кольца и гневно отшвырнул все это прочь. Золото со звоном упало на землю.

"Козлы и обезьяны" - этих слов Отелло Шекспира не говорит, но Хорава их произносит, и с полным правом. Ненависть к Дездемоне - это ненависть к притворному благу, прикрывающему внешней красотой свое уродство.

Отелло-Хорава смотрит на свои большие, черные голые руки, сжимает их в кулаки, двигает кистью, расправляет пальцы. Грубые руки солдата, - сегодня предстоит им работа. Отелло спокойно глядит на них. Молчит сознание, молчит сердце, буря уже улеглась, спор с совестью завершен, приговор вынесен, - виновная должна быть казнена. Акт возмездия свершит сам судья. Сейчас Отелло только палач, а палачи не думают, не страдают, не чувствуют. Палач спокойно отводит рукава кафтана и приподнимает занавес над спящей Дездемоной.

И вот после необычайно суровой и жестокой сцены следует самая нежная и поэтическая. Может быть, даже неожиданно для самого себя Отелло опускается на постель Дездемоны. Склонив голову к ее лицу, он говорит спящей Дездемоне о своей любви. Трагическая линия роли резко обрывается, стремительно нарастающий поток страстей, готовый вот-вот разразиться мощными громами катастрофы, каким-то невероятным образом приостановлен, и трагическая симфония вдруг замолкает, чтобы вместо нее зазвучала чистая, нежная песня.

Необычайно трогательно, с глубоким поэтическим проникновением Хорава говорит прощальные слова своей любви. Снова на его лице безмятежный покой и счастливая белозубая улыбка. Измена? Это - было. Казнь? Это - будет. А сейчас, разбросав свои кудри, перед ним его жена, и в душе Отелло никаких других чувств, кроме одного, ни мучений, ни ненависти - только нежнейшая любовь. Отелло не жалуется, не укоряет свою любовь, он не примешал к ней за эти дни никаких иных, враждебных ей чувств. В самом затаенном уголке сердца эта любовь осталась такой же, какой и была, - и вот этот драгоценный тайник раскрыт. Эпический актер Хорава в этой сцене раскрывает себя как глубокий и тонкий лирик.

Но вот Дездемона проснулась. Отелло, будто застигнутый врасплох, торопливо прячет свои чувства, скрывая их за грубым тоном и оскорбительными словами. Его любовь уже не имеет никакого отношения к этой женщине.

Ни слова о любви - речь будет о смерти. Отелло говорит решительно, энергично, с грубой прямолинейностью, не вслушиваясь в возражения Дездемоны, зло подсмеиваясь над ее оправданиями. Ему противны эти фальшивые слезы, он по горло сыт ложью умильных клятв. Пусть лучше молится, - времени осталось немного. Отелло торопится, и трудно понять, чем вызвано его нетерпение. Какими чувствами заполнена его душа? То ли это бешеный порыв ненависти, который не может сдержать себя, то ли это порыв любви, который нужно заглушить грубостью, скорее подавить, чтобы он не вырвался из глубины души. Ответ таков: Хорава в своем большом актерском сердце находит и те и другие страсти и умеет эти враждебные порывы воплотить в одно единое чувство, чувство, во имя которого любящий казнит любимую.

Оборван разговор на гневной фразе. Отелло задергивает занавес над кроватью Дездемоны. Теперь он на сцене один, минута казни приближается. Пора! Пора! Все продумано, все решено. Пора.

Но, вместо того чтобы сорвать занавес над постелью и задушить Дездемону, Отелло-Хорава отходит прочь, отходит так, будто ноги сами уводят его от этого страшного места.

Раздается стук в дверь.

Нет! Ему никто не помешает выполнить свой долг. Отелло резко поворачивается, твердыми шагами поднимается по ступенькам и, лишь секунду помедлив, спокойно отодвигает занавес и скрывается за ним.

На сцене никого, - ни движений, ни голоса. Лишь чуть-чуть колышутся тяжелые складки занавеса, опустившегося за Отелло. Тихо. Тихо на сцене, тихо в зрительном зале. Время идет.