Отелло, Яго, Дездемона

Каждый из нас, читателей одной из величайших трагедий Шекспира, видит в Отелло и Яго как бы воплощение двух "миров". В груди черного Отелло бьется честное сердце, под внешностью "честного Яго" таится черное предательство. Высокий полет мысли и чувства одного резко контрастирует с циничной "трезвостью" другого. "Отелло от природы не ревнив - напротив, он доверчив", - писал Пушкин. И трагедия заключается в том, что Яго удается благодаря этой доверчивости на время завладеть душой Отелло, возбудить в этой душе мрачное чувство ревности. Отелло оказывается жертвой хищника Яго.

Изучение словесных образов не только подтверждает, но конкретизирует и обогащает это общее представление.

Образы, встречающиеся в речах Отелло, распадаются на две резко контрастирующие группы. Во-первых и преимущественно, это образы, которые можно назвать возвышенными и поэтическими. Вместо "самое большое богатство" Отелло говорит "богатство моря". Он говорит, что Дездемона "непостоянна, как море"^*. Вместо "вечно подозревать" Отелло говорит: "вечно сопровождать перемены луны новыми подозрениями".

^* (Дездемона непостоянна, как море. В дословном переводе: "непостоянна, как вода". Возможно и другое толкование: речь здесь идет вообще о воде; вода вечно течет, вечно изменяется, она неверна, то есть в ней легко потонуть, тихие и глубокие воды таят в себе гибель и пр. Это толкование также не исключает поэтичности образа.)

Замечательно, что образ луны еще четыре раза встречается в речах Отелло: вместо "девять месяцев" он говорит "девять лун"; чтобы не видеть совершенного Дездемоной прелюбодеяния, "луна закрывает глаза"; после убийства Дездемоны Отелло сравнивает происшедшую катастрофу с "затмением солнца и луны" и говорит о том, что людьми овладело безумие "под влиянием луны". Уже в этом повторении слова "луна" мы угадываем что-то своеобразное, как бы идущее от Востока, - ту "негу", которую почувствовал Пушкин:

 "Зачем арапа своего
 Младая любит Дездемона, 
 Как месяц любит ночи мглу..."

Это первое впечатление подтверждают и другие образы Отелло, пышные и торжественные. Он не говорит, что Сибилле (пророчице), которая вышила подаренный им Дездемоне платок, было двести лет, но что Сибилла "видела двести обращений солнца". Он взывает к "целомудренным звездам"^*. Убить Дездемону - значит "потушить свет". Светильник, который он держит в руке, - "пылающий служитель". Убить Дездемону - значит сорвать розу, поцеловать спящую Дездемону - вдохнуть аромат цветущей на кусте розы. Отелло говорит, что если бы Дездемона была ему верна, он не продал бы ее за мир, сделанный из "одного цельного и совершенного хризолита". Кожа Дездемоны "бела, как снег, и гладка, как алебастр надгообных памятников". Вместо того чтобы сказать, что он пожилой человек, Отелло говорит, что он "уже спустился в долину лет". Дездемону он сравнивает с соколом и с родником, от которого берет начало поток его жизни. Вместо "клянусь вечными небесами" он говорит гораздо живописней: "клянусь мраморными небесами", или, полнее переводя образ, "клянусь мраморным небосводом", где "мраморный" является синонимом эпитета прочный, постоянный, нерушимый^**. Терпение Отелло называет "юным херувимом с розовыми губами". Узнав, что убитая Дездемона была невинной, Отелло плачет слезами радости и сравнивает свои слезы с "целебной миррой аравийских деревьев". После убийства Дездемоны он сравнивает себя с "бессмысленным индейцем^***, выбросившим жемчужину, более дорогую, чем все богатство его племени". Перед смертью он сравнивает себя с "последним парусом достигшего своей цели корабля". К поэтическим следует, как нам кажется, отнести и следующие образы. Отелло сравнивает свое сердце с камнем: он бьет себя в грудь, и руке его больно. Образ сердца, превращенного в камень, повторяется в речах Отелло. "Ты превращаешь мое сердце в камень", - говорит он Дездемоне. Отелло говорит сенаторам, что привычка превратила для него "кремнистое и стальное ложе войны в постель из трижды провеянного пуха".

^* (Это также образ, поскольку звезды здесь являются символами, носителями чистоты, целомудрия.)

^** (В том же значении эпитет "мраморный" о небе в "Цимбелине". Ср. также "мраморно-постоянный" - "Антоний и Клеопатра".

^*** (Или индусом, так как слово Indian может значить и то и другое.)

Итак, возвышенные и поэтические образы весьма многочисленны в речах Отелло. Эпитет поэтические особенно к ним подходит. В самом характере некоторых из них чувствуется как бы дыхание восточной неги: луна, "двести обращений солнца", благоухание розы, мир из хризолита, алебастровая белизна кожи... И, наконец, "мирра аравийских деревьев" и индеец с его жемчужиной - это уже чисто экзотический колорит. Неправы поэтому те исследователи, которые отказываются видегь в речах Отелло присутствие экзотического колорита.

К возвышенным и поэтическим примыкают в речах Отелло и довольно многочисленные античные образы. Отелло говорит о "легкокрылых играх пернатого Купидона". Волны - "горы морей, олимпийски высокие". Раскаты грома - "ужасные возгласы бессмертного Юпитера". Имя Дездемоны было, по словам Отелло, "свежим (чистым), как лицо Дианы". Он сравнивает свои чувства с Понтийским (Черным) морем, вечно стремящим вперед свои воды^*. Отелло называет жизнь "Прометеевым огнем". К античным образам следует отнести и образ хаоса в знаменитой фразе: "Если я не люблю тебя, снова вернулся хаос". Наконец, возвышенным можно назвать и образ олицетворенного правосудия в словах: "Благоуханное дыхание (Дездемоны), которое почти убеждает Правосудие сломить свой меч"; в подлиннике здесь стоит притяжательное местоимение женского рода: Правосудие - аллегорическая женская фигура с мечом в руке.

^* (Еще со времен античной древности существовало представление о том, что воды Черного (Понтийского) моря вечно текут через Дарданеллы в Мраморное море, не возвращаясь обратно. Комментаторы предполагают, что Шекспир прочитал об этом у Плиния, перевод которого был издан в Англии в 1601 г.)

Возвышенные, поэтические, торжественные образы настолько многочисленны и настолько существенны в речах Отелло, что мы вправе назвать их доминирующей темой в мире его образов. Эта тема, однако, не является единственной. С ней контрастирует другая тема, целая группа образов, которые можно назвать низменными.

Отелло называет подозрительного, ревнивого человека "козлом". "Козлы и обезьяны", - восклицает охваченный ревностью Отелло^*. Он говорит, что предпочел бы "быть жабой и питаться испарениями темницы", чем быть рогоносцем. Дездемону он сравнивает с водоемом, в котором "совокупляются и плодятся гнусные жабы". Его грудь, говорит он, вздымается от ядовитой пены, порожденной "языками гадюк". Пение Дездемоны, по его словам, способно укротить и медведя: здесь он сравнивает себя с диким медведем. "Если бы земля могла рожать от женских слез, - говорит Отелло, - каждая слеза, которую она (Дездемона) роняет, превратилась бы в крокодила". Отелло говорит, что Дездемона "честна", как летние мухи на бойнях, которые кладут свои яички в мясо и получают жизнь оттого, что вызывают гниение. Измену жен Отелло называет "рогатой чумой". Замечательно, что эта тема, тема зверинца, - козлы, обезьяны, жабы, гадюки, дикие медведи, крокодилы, мухи, рогатая чума, - абсолютно тождественна, как увидим, с доминирующей темой в мире образов Яго.

^* (Обычное толкование: Отелло вспоминает слова Яго, сравнившего Кассио и Дездемону с похотливыми козлами и обезьянами. Но Н. Мордвинов в роли Отелло (постановка Ю. Завадского, Москва, Театр им. Моссовета, 1944) как бы обращался ко всем стоящим на сцене, называя их козлами и обезьянами: в эту минуту весь мир кажется Отелло зверинцем. Как видит читатель, оба толкования возможны: все люди начинают казаться Отелло зверями; с другой стороны, это результат воздействия Яго, перепев его темы.)

Мрачностью овеяно знаменитое сравнение мысли о платке Дездемоны с вороном, кружащимся над зачумленным домом. И сравнение самой Дездемоны с прекрасной на вид и сладостно пахнущей сорной травой - образ, в котором наряду с поэтичностью есть что-то близкое к доминирующей теме Яго.

Отелло говорит, что Яго "вздернул его на дыбу". Свои готовые вспыхнуть от стыда щеки Отелло сравнивает с пылающим горном. Отелло говорит, что если бы все волосы Кассио были живыми существами, его месть пожрала бы и переварила их всех.

В речах Отелло дважды повторяется образ чудовища. Отелло говорит, что в мыслях его скрывается "какое-то чудовище, слишком уродливое, чтобы его показать". "Рогоносец - чудовище и зверь", - говорит Отелло. Как увидим, образ чудовища-ревности повторяется и у Яго, и у Дездемоны, и у Эмилии.

Итак, наряду с возвышенными, поэтическими и светлыми образами, составляющими доминанту в мире образов Отелло, мы находим образы низменные (козлы, обезьяны, жабы и пр.) и мрачные, иногда с оттенком "инфернальности" (ворон над зачумленным домом). "Пусть корабль, - говорит Отелло, - с трудом взбирается на горы морей, олимпийски высокие, и пусть ныряет он так низко, как низок ад по сравнению с небом". Первая, поэтическая тема является собственной темой Отелло; вторая, низменная, как увидим, заимствована.

Замечательно, что низменные и мрачные образы не беспорядочно рассеяны по тексту роли Отелло. Они вторгаются в его речь, нарушая светлую доминанту, с логической закономерностью. Низменная и мрачная темы вторгаются в мир образов Отелло после слов: "Если я не люблю тебя, снова вернулся хаос". Это показывает, с какого момента Яго овладел душой Отелло, который начинает мыслить образами Яго, глядеть на мир его глазами.

Замечательно и то, что к своей доминирующей теме Отелло возвращается не после того, как узнает о невинности Дездемоны, а гораздо раньше. В сцене убийства Дездемоны только один раз возникает упомянутый нами низменный и грубый образ: Отелло говорит, что если бы волосы Кассио были живыми существами, его месть пожрала бы и переварила их всех; это лишь отблеск, реминисценция пройденного, подобно тому как в этой же сцене у Отелло дважды вырывается грубое слово "шлюха". В целом же в сцене убийства Дездемоны в речах Отелло изобилуют возвышенные и поэтические образы; в особенности насыщен ими монолог Отелло над спящей Дездемоной в начале второй картины пятого акта. Ибо Отелло убивает Дездемону, любя ее.

В монологе в третьей картине третьего акта Отелло говорит о "пернатых войсках", о "волнующем барабанном бое", о "царственном знамени", о "глотках смертоносных орудий" и т. д. В остальном же воинственные мотивы отсутствуют в мире образов Отелло, если не считать того, что, встретив Дездемону на Кипре, он называет ее "прекрасным воином". Интересно, что воинственные мотивы отсутствуют и в античных образах, встречающихся в речах Отелло: здесь нет ни Марса, ни Цезаря.

Мы не будем касаться разрозненных образов в речах Отелло, не составляющих целых групп. Так, например, встречается образ, типичный вообще для Шекспира, образ из мира театра^*: "Если бы мне по роли нужно; было вступить в сражение, я знал бы это без суфлера". Или, например, образ из церковного предания: Эмилия, по словам Отелло, исполняет должность, противоположную должности св. Петра, то есть охраняет врата ада. Все эти разрозненные темы не представляют для нас принципиального значения.

^* (У Шекспира часто встречаются образы из мира театра. См. Schmidt, "Lexicon", на слово stage.)

Итак, моментом вторжения второй темы является образ: "снова вернулся хаос". Этот образ имеет, по нашему мнению, объективный, а не субъективный смысл, то есть снова вернулся хаос в мироздание, нарушен космос вселенной, иными словами - мир изменился в глазах Отелло. Если же понять этот образ в субъективном смысле, то есть снова в душу вернулся хаос, то придется предположить, что Отелло некогда пребывал в хаосе, на что нет никаких указаний. Рассказ Отелло о своей жизни (монолог в сенате) подтверждает, что возвышенно-поэтическая тема, связанная с космосом, является у Отелло "природной", что перед нами вы соко гармои ичный человек и что, следовательно, низменная тема, связанная с хаосом, идет целиком от Яго.

В густо насыщенных образностью речах Яго доминирующими оказываются низменные образы. Среди них преобладают звери, обычно олицетворяющие собою глупость, похотливость и всякие гнусные пороки. Яго воспринимает окружающий его мир, как конюшню или зловонный зверинец. Верный слуга подобен ослу. Доверчивого Отелло можно куда угодно повести, как осла. Яго говорит, что Отелло будет еще благодарить его за то, что он сделал из него осла. Яго не хочет "носить сердце на рукаве", то есть ходить с душой нараспашку, "на расклевание галкам". "Докучай ему (Отелло) мухами", то есть мелкими неприятностями, советует он Родриго. Отелло - "старый черный баран", кроющий "белую овечку" - Дездемону. Подвыпившие воины Кипра - "стадо пьяниц". Отелло - "берберийский жеребец"; внуки Брабанцио будут ржать, и Брабанцио породнится с рысаками и иноходцами. Отелло и Дездемона в объятиях друг друга - зверь о двух спинах. Яго называет Дездемону проституткой и выбирает для этого жаргонное слово "цесарка": он не советует Родриго "топиться из-за любви к цесарке". Он говорит, что охотнее превратился бы из человека в павиана, чем стал бы топиться ради такой любви. "Топи кошек и слепых щенят", - говорит он Родриго. Женщин на кухне он сравнивает с "дикими кошками". По словам Яго, один мужчина отличается от другого, как "голова трески от хвоста лосося". "В маленькую паутину я поймаю большую муху Кассио", - Яго сравнивает здесь самого себя с пауком, Родриго он сравнивает с охотничьим псом, которого он натравливает на Кассио. Кассио, по его словам, когда выпьет вина, станет таким же драчливым, как собачка Дездемоны. Он уверяет Кассио, что Отелло наказал его для виду, чтобы внушить страх народу Кипра: "гак бьют напроказившую собаку, чтобы устрашить мощного льва". Кассио и Дездемона, по его словам, столь же похотливы, как козлы, обезьяны и волки. Женатого мужчину он сравнивает с подъяремным волом. Этот "зверинец" Яго отражается, как мы видели, в речах Отелло, создавая в мире образов последнего вторую тему (козлы, обезьяны, жабы). Яго действительно удается на время отравить душу Отелло своим ядом. К "зверинцу" примыкают и другие низменные образы. "Та пища, - говорит Яго, - которая для него (Отелло) сейчас вкусна, как саранча, скоро будет для него горькой, как колокинт", то есть как горький на вкус овощ, который растет в Африке и употребляется в качестве глистогонного средства. Тонкие пальцы Кассио Яго сравнивает с клистирными трубками. Когда Родриго говорит о "благословенных качествах" Дездемоны, Яго передразнивает его, издевается: "благословенная колбаса". Родриго он называет "молодым прыщом", который он растер почти до боли.

Образы Яго обычно конкретны и вещественны. Тело человеческое он сравнивает с огородом, волю-с огородником: от нас самих, говорит он, зависит посеять в этом огороде тот или иной сорт зелени; праздность он сравнивает с бесплодностью почвы, деятельность - с удобрением; любовь - росток все той же похоти. Ему, говорит он о себе, так же трудно извлечь из головы экспромт, как вывести с сукна птичий клей. Теоретика военного дела Кассио он называет "бухгалтерской книгой". Кассио, по его словам, понимает в тактике боя "не больше пряхи". Свою клевету он иронически называет "лекарством": "Работай, мое лекарство!" Подозрение, что у Отелло была связь с Эмилией, гложет его внутренности, по собственному его признанию, "как ядовитый минерал". "Опасные мысли по природе своей - яды", - рассуждает он с самим собою.

Яго часто произносит слово "дьявол". Обычно это просто сквернословие. Черного Отелло он называет "дьяволом". "Вы один из тех, - говорит он Брабанцио, - который не станет служить богу, если бы вас даже дьявол попросил". Оскорбленные женщины, по словам Яго, в своей злобе становятся "дьяволами".

Но наряду с этим сквернословием в мире образов Яго возникают и инфернальные мотивы. "Ад и ночь, - говорит он, - произведут на свет чудовищное порождение". "Я ненавижу (Отелло), как муки ада", - говорит Яго. "Много событий скрыто во чреве времени, - говорит Яго, - которые дождутся своего рождения". Инфернальный оттенок имеет и следующий образ. В сцене у дома Брабанцио Яго уговаривает Родриго разразиться тем ужасным воплем, который слышится, когда огонь распространяется по многолюдному городу. Инфернальный мотив в речах Яго ярче всего выражен в образе ревности - чудовища, с которым мы уже встречались в речах Отелло. У Яго образ находит наиболее полное выражение. Яго называет ревность "зеленоглазым чудовищем, которое издевается над собственной жертвой"^*.

^* (Образ "зеленоглазой ревности" встречается и в "Венецианском купце". Некоторые комментаторы толкуют "зеленоглазый" в смысле "мрачно смотрящий на мир" (видящий все как бы сквозь темнозеленую дымку).)

Возвышенно-поэтические образы, составляющие, как мы видели, доминирующую тему в мире образов Отелло, отсутствуют в речах Яго. Правда, Яго в беседе с Отелло называет доброе имя "драгоценным камнем души", но здесь он явно подделывается под "стиль" Отелло. Яго говорит, что Дездемона щедро наделена природой, "подобно свободным стихиям", а воинов Кипра называет "самими стихиями этого воинственного острова". Если это исключения, то они не делают правила.

Мы находим у Яго несколько античных образов. Яго клянется Янусам. Типично, что Яго клянется двуликим богом! Яго говорит, что Кассио по своим воинским способностям мог бы сравниться с Цезарем. Он говорит Кассио, что Дездемона могла бы доставить "развлечение Юпитеру". Этим и ограничиваются античные образы у Яго; своей воинственной окраской (бог войны Янус, Цезарь) они отличаются от мирных античных образов в речах Отелло (Купидон, Диана). Яго - профессиональный военный, военный по ремеслу: недаром он говорит о "ремесле войны".

В речах Яго встречается группа образов, которая, повидимому, не является случайной, так как она достаточно значительна. Это образы, типичные для моряков. Яго говорит, что Кассио перехватил у него попутный ветер и привел его корабль в неподвижное состояние, то есть перегнал его в служебных должностях. Вместо того чтобы сказать, что у синьории нет другого человека такого масштаба, как Отелло, как сказали бы сейчас, - Яго говорит, что "у них нет другого человека такого фатома": фатом - морская мера глубины. Яго говорит, что ему приходится выкинуть "сигнальный флаг" любви, но это только "сигнальный флаг". Брабанцио, по словам Яго, будет преследовать Отелло, насколько "длинен будет кабель, который ему предоставит закон", то есть использует все законные возможности. Яго уверяет Родриго, что связан с ним "кабелями прочной крепости". По выражению Яго, Отелло, женившись на Дездемоне, "взял на абордаж судно каботажного плавания", что на жаргоне моряков того времени обозначало проститутку. Яго сомневается, окажется ли это "законным призом", - типичное для флибустьеров выражение. "Мой корабль свободно поплывет по ветру и течению", - говорит Яго. Все это, возможно, указывает на то, что Яго из моряков. Во всяком случае, он побывал в Англии, а также наблюдал, как напиваются пьяными датчане, немцы и голландцы. Остальные образы в речах Яго разрозненны и не составляют целых групп.

^* (На обилие флотских метафор в речах Яго мимоходом указал Брэдли (Bradley A. C., Shakespearean Tragedy, sec. ed., London, 1905).)

Речь Дездемоны бедна образами, но все же эти образы характерны. Тут есть поэтичные мотивы: Дездемона отправляется с мужем на войну, потому что не хочет, сидя дома, оставаться "мирным мотыльком". Она поет о плакучей иве, мысленно сравнивая себя с нею: плакучая ива была символом девушки или женщины, покинутой возлюбленным (под плакучей ивой тонет Офелия). "Падали ее слезы, - поет Дездемона, - и смягчали камни": образ, перекликающийся с образом сердца-камня, дважды, как мы видели, встречающимся у Отелло. Не понимая, почему изменилось к ней отношение Отелло, Дездемона говорит, что, повидимому, "что-то возмутило (замутило) его ясный (чистый) дух", и это также перекликается с цитированными нами словами Отелло, который называет Дездемону своим "родником". В словах Дездемоны: "Я не дам ему спать, пока он не станет ручным", заключено сравнение Отелло с соколом^*, и эти слова опять-таки перекликаются со словами Отелло, который, как мы видели, сравнивает Дездемону с соколом. Итак, ряд образов в речах Дездемоны перекликается с образами в речах Отелло.

^* (Дичившимся соколам не давали спать, пока они не становились ручными.)

В речах Дездемоны встречаются образы из повседневного домашнего обихода. Дездемона говорит, что будет непрестанно убеждать Отелло вернуть Кассио: "Ему постель будет казаться школой, сиденье за столом - проповедью". Она сравнивает свою просьбу вернуть Кассио с тем, как если бы она просила Отелло "носить перчатки, есть питательные блюда, одеваться потеплее". К тому же кругу домашних, интимных образов близок и следующий: Дездемона говорит, что если у человека заболит палец, эту боль будут испытывать все члены тела.

В речах Дездемоны звучит и воинственный, героический мотив. "О том, что я полюбила мавра, чтобы жить с ним, пусть трубят на весь мир нарушение мной родительской воли и буря моей судьбы!" - говорит Дездемона в сенате. Перефразируя слова Отелло, назвавшего ее "прекрасным воином", она называет себя "некрасивым (нечестным) воином".

И, наконец, и в речах Дездемоны, как у Отелло, Яго и Эмилии, встречается образ ревности-чудовища. Когда Эмилия называет ревность чудовищем, которое само себя зачинает и родит, Дездемона восклицает: "Да не допустит небо это чудовище к душе Отелло!"

Античные образы совершенно отсутствуют в речах Дездемоны; ее слова "мужчины не боги" являются просто ходячим выражением.

Сочетание образов поэтических с домашне-бытовыми, присутствие воинственного, героического мотива и отголоски, как бы отражения, слов Отелло, который царит над ее душой, - таков мир образов Дездемоны.

Итак, в речах каждого из трех ведущих лиц трагедии мы обнаружили свой мир образов. Это, конечно, гораздо ярче и резче выражено у Отелло и у Яго, чем в более бледных образах Дездемоны.