Макбет, леди Макбет, Банко

Значительная часть образов, встречающихся в речах Макбета, отличается пышной торжественностью. "Высказаны две правды, - говорит Макбет, - подобно счастливым прологам к нарастающей царственной теме". "Зачем вы, - спрашивает Макбет, - облекаете меня в занятые у другого одеяния?" Здесь самое слово "одеяния" (robes) звучит "царственно"; Банко тоже в фигуральной речи скажет просто одежды (garments). Макбет говорит, что возмездие подносит "нами самими отравленную чашу (chalice) к нашим губам". Он говорит о "сосуде мира". Эти образы переносят нас не то в королевский дворец, не то в средневековый готический храм. Гармонирует с этими образами и следующий. Свою душу Макбет называет "вечным драгоценным камнем". Макбет - замечательный живописец. В его образных эпитетах много красочности. Он говорит не "доброе мнение", но "золотое мнение", не "бледная печень" (бледная считалась знаком трусости), но "лилейная печень", не "румянец на щеках", но "рубин на щеках". "Здесь лежал Дункан, - говорит Макбет, - и его золотая кровь покрывала кружевом его серебряную кожу". Золото, лилии, рубины, серебро, золотое кружево, - опять перед нами не то фантастически пышный дворец, не то великолепие готического храма.

Макбет сравнивает добродетели Дункана с ангелами, голоса которых подобны трубам, жалость - "с новорожденным младенцем, уносимым порывом ветра, или с херувимом, мчащимся на незримом воздушном коне". Перед нами как бы возникают огромные фрески. Здесь и гигантские аллегорические образы. Убийство предстает перед нами в виде зловещего старца: "Дряхлое убийство встревожено своим часовым - волком, вой которого подает ему пароль".

В этих фантастических фресках, на которых изображены аллегорические фигуры, иногда проступают реалистические детали: "Невинный сон, который штопает порванный рукав забот, смерть жизни каждого дня, омовение измученного труда, бальзам израненной души, второе блюдо великой природы, тот, кто дает лучшую пищу на пиру жизни". Макбет обращается к наступающей ночи: "Завяжи нежные глаза сострадательному дню и своей кровавой и незримой рукой уничтожь и разорви на части ту великую связь, которая заставляет меня бледнеть". На другой фреске мы видим множество завтрашних дней в виде существ, ползущих мелкими беспрерывными шагами.

Ветры борются с церквами, пенные волны поглощают корабли, в поле ложится хлеб, падают деревья, замки рушатся на головы обитателей, дворцы и пирамиды склоняют изголовья к основаниям. Все это находит отзвук в словах Росса о конях Дункана, пожирающих друг друга. Образы Макбета часто овеяны таинственностью. "Дряхлое убийство", о котором мы уже говорили, "движется к своей цели, как призрак". Жизнь - "шагающая тень". Фантастический готический храм, созданный воображением Макбета, полон химер, горгон, чудовищ. "Душа моя полна скорпионов", - говорит Макбет; он упоминает о "мохнатом русском медведе", носороге, "гирканском тигре" - зверях, которые в представлении людей шекспировской эпохи имели, конечно, причудливый, фантастический облик. Перечисляя породы собак, Макбет упоминает "полуволка". Упоминает он и о летучей мыши и дважды о змеях. На фоне всех этих "готических" чудовищ возникает образ самого Макбета, сравнивающего себя в последние минуты жизни с человеком, которого сжигают на костре, и с медведем.

Фантасмагория является доминирующей темой в мире образов Макбета. Напомним здесь еще два самых, пожалуй, грандиозных образа. Один из них поражает яркой красочностью как бы наркотического сна: "Смоет ли весь великий океан Нептуна эту кровь с моей руки? Нет. эта рука моя скорее обагоит бесчисленные моря, превратив зеленые в красные". Фантастичен и следующий символический образ: Макбет называет настоящее "отмелью времени", сравнивая тем самым вечность с безбрежным океаном.

Макбет, как видим, - человек воображения. И в самом деле: уже в начале трагедии он мысленно переживает будущее. Убив Дункана, он мысленно снова и снова мучительно переживает свое преступление. Воображение для Макбета реальней действительности. "Нет ничего, кроме того, чего не существует", - говорит он. Все значение этих слов для характеристики Макбета становится ясным только после изучения его образов.

В мире образов Макбета мы находим и тему природы. По его словам, путь его жизни "осыпан желтыми увядшими листьями"^*. Но и эти образы природы постоянно окрашены у Макбета фантастикой. Он боится, что самые камни выдадут его местопребывание. Жалость в его груди так сильна, что слезы готовы "затопить ветер". Ему кажется, что он переходит вброд через кровавый поток.

^* (Именно такова мысль этой фразы, которую нельзя, как это часто бывает у Шекспира, разбирать формально-грамматически. Все дело в глаголе fall и в ассоциациях, им вызываемых в данном контексте, то есть в его близости в фразе к слову leaf (ср. fall of the leaf - листопад).)

Отдельную небольшую группу в речах Макбета составляют образы, которые ассоциируются с рыцарским замком и средневековым бытом. "У меня нет шпоры, - говорит Макбет, - чтобы уколоть бока моего намерения; у меня лишь вольтирующее тщеславие, которое, скакнув выше себя, падает набок". В следующем образе перед нами возникают своды средневекового замка, гордостью которых являются бочки с выдержанным вином: "Вино жизни выпито (is drawn), - говорит Макбет, - и этому своду осталось хвастаться одними подонками". Рассказав об обагренных кровью убийцах, Макбет говорит, что они были выкрашены "в цвета своего ремесла". Шпоры, занятия вольтижировкой, владелец замка, хвастающийся хранящимся под сводами его замка вином, цвета ремесла - от всего этого веет рыцарским замком, средневековьем.

Образь:, связанные с театром, как мы уже говорили, вообще много раз встречаются у Шекспира независимо от говорящего лица. Но у Макбета они, быть может, отражают его лицедейство в жизни ("Мы должны, - говорит Макбет, - превратить наши лица в личины наших сердец"). Макбет говорит, что если бы врач сумел исцелять Шотландию, он рукоплескал бы ему так громко, что эхо повторило бы рукоплесканье. Он сравнивает жизнь человека с выходом мелкого актера, который в течение положенного срока красуется на сцене, а затем предается забвению.

Из античных образов в речах Макбета встречаются следующие. Мы уже упоминали о "великом океане Нептуна". Макбет сравнивает свои шаги с шагами Тарквиния, - явная реминисценция у Шекспира гой сцены из "Лукреции", в которой описывается, как Тарквиний, полный сознания своей преступности, крадется в комнату Лукреции. Дважды упоминает Макбет Гекату - "бледную Гекату" и "черную Гекату", одно из самых мрачных божеств античного мира, ту, которой приносили в жертву на перекрестках дорог псов и черных ягнят. Этот зловещий образ, конечно, не имеет ничего общего с той Гекатой, которая появляется в пятой сцене третьего акта и в первой сцене четвертого акта общепринятого текста трагедии и которая представляет собой типичный персонаж из феерии. По мнению большинства исследователей, этот персонаж - интерполяция, введенная в трагедию Мидльтоном.

Макбет сравнивает себя с Марком Антонием. Кроме того, в конце трагедии, не сдаваясь и борясь до конца, о" говорит: "Зачем играть мне римского глупца и умирать на собственном мече?" Возможно, что и здесь он думает об Антонии. Это сравнение с Антонием, конечно, не случайно. Если Антоний, доблестный полководец, гибнет из-за любовной страсти, Макбет гибнет из-за тщеславной мечты о "царственной теме".

Путь преступлений приводит Макбета к полной внутренней опустошенности. Созданный его воображением "готический храм", как мы его назвали, рушится, и возникает образ, страшный по своей обнаженности. "Жизнь, - говорит Макбет, - повесть, рассказанная идиотом, полная неистовых звуков, но не значащая ничего". Наконец, в мире образов Макбета звучит и инфернальная тема, придающая мрачность всему его облику. "Колокол зовет меня, - говорит Макбет, - не слушай его, Дункан: это похоронный звон, который зовет тебя в рай или в ад".

Перейдем к леди Макбет. И здесь звучит мрачная инфернальная тема: "Приди, густая ночь! Облекись в бурый дым ада, чтобы острый нож мой не видел раны, которую он нанесет". Некоторые образы перекликаются с "готикой" Макбета. "Охрип ворон, который карканьем своим предсказывает роковой въезд Дункана в мой замок". Мысль об убийстве Дункана пришла сначала Макбету. Леди Макбет напоминает ему об этом: "Что же за зверь заставил тебя открыть мне замысел?" Бурый дым ада, ворон, зверь - все это близко "готике" Макбета, но здесь меньше красочной фантастики и, пожалуй, больше суровости.

Некоторые образы леди Макбет связаны с рыцарским бытом. Она называет память "стражем мозга". Самое слово "страж" (warder) ассоциируется с феодальным замком. "Ты разгибаешь свою благородную силу", - говорит она мужу. Слово разгибать (unbend) заключает в себе образ согнутого лука с туго натянутой тетивой - обычного вооружения воинов замка. "Ужасная труба зовет к переговорам спящих в этом замке", - говорит леди Макбет. Образы эти полны мужественной воинственности, которой гораздо меньше у самого Макбета.

Образы леди Макбет в подавляющем большинстве гораздо конкретней и вещественней, чем образы Макбета. То, что Макбет называет "царственной темой", она называет "золотым кругом", имея в виду корону, то есть вещь. Она сетует на то, что в натуре ее мужа "слишком много молока человечной мягкости". Она молит духов, чтобы они "заменили ее молоко желчью". Она уговаривает мужа "подвинтить колки" смелости. Сознание пьяного человека она сравнивает с тем сосудом, в котором перегоняли алхимики вещества, превращенные в пары, то есть опять-таки с предметом. Она могла бы, идя обратным ходом, сравнить мечтания алхимиков, да и всякие вообще мечтания, с пьянством. "Надежду" Макбета, то есть его мечту о "царственной теме", которая остается только мечтой и не переходит в действие, она иронически называет "пьяной". Макбет напоминает ей "кошку в пословице". Сон пьяного человека она называет "свинским". Все нетрезвое чуждо ее природе. Сны для нее не существуют. Спящих и мертвецов она равно сравнивает с "картинами". Ей чужда, в отличие от Макбета, склонность к фантастике и размышлениям. "Не созерцай так глубоко", - говорит она Макбету; и в другом месте: "Брось это!"

И только в конце, когда, разбитая всем пережитым, она бродит в беспамятстве, в речах ее возникает образ, контрастирующий с предшествующей суровостью и поражающий нас неожиданной нежностью и грустью. "Все благовония Аравии не сделают благоуханной эту маленькую руку. О-о!"^*. Это звучит неожиданно в устах женщины, которая казалась такой мужественной, суровой и трезвой и которая исказила свою природу, променяв "молоко на желчь".

^* (Этот образ мог быть у Шекспира реминисценцией "целебной мирры аравийских деревьев" из "Отелло". Комментаторы поясняют, что леди Макбет употребляет здесь эпитет "маленькая", так сказать, не абсолютно, но относительно: "маленькая?, по сравнению со "всеми благоуханиями Аравии", в том же смысле, как Отелло говорит о своей "маленькой руке". Но абсолютно или относительно говорит здесь леди Макбет о своей "маленькой руке", в этом эпитете, вырвавшемся из ее уст, есть что-то трогательное и беспомощное.)

Античные образы отсутствуют в речах леди Макбет.

Совершенно иного рода образы Банко. Тут все мирно, благодушно, идиллично. "Если вы в состоянии увидеть посев времени, - говорит он ведьмам, - и можете сказать, какое зерно даст росток и какое не даст...". "Если я буду произрастать в вашем сердце, урожай будет принадлежать вам", - говорит Банко Дункану. Птичку, свившую гнездо в стене замка, Банко называет "летним гостем"; он сравнивает ее с домоуправителем, а ее гнездо - с постелью и колыбелью. Когда он темной ночью выходит во двор замка, он говорит: "В небе - хозяйственная бережливость: там потушили свечи".

В мире его образов звучит и героический мотив. После убийства Дункана он говорит в высоком рыцарском стиле, что он стоит "в великой руке бога" и готов сразиться с предательством.

Банко - добродетельный герой.

Отметим, наконец, что в речах Банко отсутствуют античные образы. Они, повидимому, не нужны для этой идилличной, спокойной и скромной картины.

Итак, и в "Макбете" образы трех главных действующих лиц родственны их характерам. Изучение образов содействует, как видим, нашему более близкому знакомству с действующими лицами.