Отрава

Отвечая на попытку Гильдеистерна и Розенкранца выведать его тайну намеками на неудовлетворенное тщеславие, Гамлет говорит, что он мечтал не о троне, но, напротив, о существовании в самом крохотном мирке, огороженном от реальности.

"Я мог быть счастлив, - говорит он, - даже в скорлупе ореха. Если бы не мои дурные сны".

Счастьем в скорлупе ореха был Виттенберг.

Треснула и раскололась ореховая скорлупа, отворилась дверь в глухой университетской стене: студент вышел в жизнь. Юноша проводил свои дни за этой стеной, подобно тому, как царствовал за укреплениями замка старый человек - король Лир, как странствовал по далеким странам (та же стена отделяла их от реальности) темнокожий Отелло. Так появляются в большинстве шекспировских трагедий и другие герои, чуждые современному порядку вещей самим складом своей биографии, свойствами характера.

Гамлет путешествует по реальной жизни так же, как блуждал по феодальным замкам Лир. Только датский принц совершает свой путь, не выходя из Эльсинорского дворца. Здесь виттенбергский студент открывает новую, неведомую ему землю, управляемую незнакомыми ему типами людей, связанными еще неизученными им общественными отношениями, нормами нравственности.

Здесь, в Эльсиноре, перед Гамлетом движется жизнь времени. И он сам проходит сквозь круги этой жизни: государственного устройства, семейных отношений; перед ним - возрасты людей: юность, зрелость, старость, чувства и мысли этого века.

Гамлет открывает мир, в котором живет. Он открывает душу своей матери, возлюбленной, совесть своих друзей, ум царедворцев. Он открывает себя.

И тогда он умирает, потому что жить дальше, узнав все, что он узнал, - нельзя.

Он умирает от яда.

Смерть героев заканчивает трагедии. Но каждый из них гибнет по-своему.

Отелло и Джульетта выбирают кинжал; Клеопатра прижимает золотую змейку к смуглой груди; не выдерживает сердпе Лира.

От яда умирает не один Гамлет; но есть обстоятельство, придающее этому роду смерти особое значение; в этой пьесе отрава губит не только принца, а и Клавдия, Лаэрта, Гертруду.

Главные лица погибают однородной смертью. Яд, кончающий счеты с жизнью, описан особо. Его свойство - сильное действие даже при проникновении мельчайшей частицы в организм. Стоит лишь поцарапать отравленным лезвием палец, говорит Лаэрт, смерть неотвратима. Отрава, влитая Клавдием в вино, гибельна, даже если только пригубить кубок.

Яд заканчивает эту историю.

И яд - ее начинает.

Клавдий влил в ухо спящего короля сок "проклятого тутового дерева"; зараза мгновенно проникла в вены, створожила кровь, подобно капле уксуса, попавшей в молоко. Описание агонии ужасающе физиологично: струпья покрыли кожу; король покрылся коростой, как библейский Лазарь. Зараза попала не только в кровь законного властителя Дании, а и в кровеносную систему общества - оно все заражено.

Есть ли средство против этой болезни? Нелепа мысль о примочках, мазях, порошках. "Что не исцеляет железо, исцеляет огонь, - учил Гиппократ, - не исцеляет огонь - исцеляет нож".

Гамлет не только закалывает Клавдия отравленной рапирой, но и вливает в его глотку напиток, в котором яд.

Двойная отрава должна уничтожить того, кто стал отравителем.

Умерли герои. Театральные трубы, салют. Трон занимает Фортинбрас. Казалось бы, в этом заключен и вывод, оптимистический финал: правителем Дании будет не узурпатор, а справедливый монарх; Эльсинору предстоит благополучие.

Что еще мы можем предугадать в будущем датских подданных?

И все же есть фигура, появляющаяся лишь в последнем акте, - она дает возможность размышлять о послесловии. Речь идет об Озрике.

У Озрика немало родичей: по шекспировским страницам тянется хоровод пшютов и дурней - раздушенный нахал на поле битвы (от одного его вида осатанел рыцарь Хотспор); кавалер Родриго с толстым кошельком; великий едок говядины Эндрью Эгьючик, про которого сэр Тоби говорил, что при таком таланте к танцам следовало бы ходить в церковь гальярдой и мочиться контрдансом; кудрявая мелюзга елизаветинских времен, любителей медвежьей травли, маскарадов и праздников, тех, кто, рассевшись на самих подмостках театра, показывал зрителям фасон своего плаща, - дурачков, забияк и трусов.

Каждый из них появляется комической персоной, нелепостью ухваток подчеркивая исключительность своей фигуры.

Но на этот раз подчеркивается: Озрик один из многих.

"Таковы все они, нынешние", - говорит, глядя ему вслед, Гамлет.

Карьера поколения только начинается: Горацио называет Озрика "нововылупленным", у него на голове еще "осталась скорлупа".

Гамлет определяет и его ранг:

"У него много земли и вдобавок плодородной. Поставь скотину царем скотов - его ясли будут рядом с королевскими" (V, 2).

Что же отличает этих слишком вежливых, набирающих силу молодых людей?..

Устанавливается лишь одно их качество: бездумие. Но это свойство возведено в какую-то небывало высокую степень; можно сказать, что это - пафос отсутствия собственного суждения. У Озрика нет своего мнения ни о чем, даже о том - тепло или холодно, даже о форме облака. Он счастлив быть эхом высокопоставленных оценок. Он - один из поколения, взросшего на том, что думать - опасно, чувствовать - бессмысленно.

Довер Вилсон нашел этому молодцу еще одно место в событиях: он не только принес Гамлету вызов на состязание, но, вероятно, был одним из секундантов (если не судьей) матча; он - участник заговора: переменить рапиры без его помощи было бы трудно.

Хочется обратить внимание и на другое: Озрик - еще одно открытие Гамлета в эльсинорском мире.

И это - последнее открытие.

Перед виттенбергским студентом, провозглашавшим величие человека, предстает пародия на человека.

Существо обездушенное и обессмысленное протягивает отравленную рапиру тому, кто убьет человека, который давал слишком много воли своему уму.

В "Маскараде" Неизвестный являлся перед Арбениным как знак гибели, приближение конца. Первый удар похоронного колокола по Гамлету - приход дворцового недоросля, подметающего пером своей шляпы эльсинорский паркет.

В литературе не раз описан звук страшной трубы, призывающей к смерти. Гамлета зовет к смерти писклявая и гундосая дудка. Вступление к похоронному маршу дает какой-то дурацкий, комический звук.

Его издает инструмент, играть на котором куда легче, чем на флейте, - подобие человека, один из поколения, воспитанного Эльсинором.

Сонет 66 заканчивается мыслью о близком человеке - в дружбе с ним Шекспир находил смысл своего существования.

 Измучась всем, не стал бы жить и дня, 
 Да другу трудно будет без меня.

Множество ученых пытались узнать, кто был этот друг. Назывались придворные-меценаты, приятели поэта, его возлюбленная; автора пробовали опорочить, по-особому определяя его склонности...

Трудно судить о правильности этих предположений, но поэт, кроме человека, имя которого значится в посвящении (в те времена это могло быть лишь поисками покровителя), неизменно имеет и другой предмет своего сокровенного интереса - самого близкого по духу собеседника, того, кто поймет (так мечтают поэты) его мысли, почувствует то же, что испытал сам автор.

Баратынский (кстати Пушкин называл его Гамлетом) скромно начинал свое послание:

 Мой дар убог, и голос мой не громок, 
 Но я живу - и на земле мое
 Кому-нибудь любезно бытие.

Кто же был человек, с которым велась эта беседа?

Тот, кого автор не только не знал, но и не имел надежды когда-нибудь увидеть. И тем не менее поэт надеялся на особенную близость именно с этим, совершенно неведомым ему человеком:

 Его найдет далекий мой потомок, 
 В моих стихах - как знать - душа моя
 С его душой окажется в сношеньи. 
 И как нашел я друга в поколеньи, 
 Читателя найду в потомстве я.

Поэзия народного драматурга Шекспира была обращена не к загадочному мастеру "W. H." (эти инициалы существовали в сонетах) - графу Саутгэмптону, или графу Пемброку, или какому-либо другому прославленному или же вовсе неизвестному лицу, и даже не к "смуглой леди", которую, по предположению, любил автор, но ко всем тем, к кому неизменно обращается - даже в своих самых интимных строчках - поэт: к людям, ко всем людям.

И вот душа человека новых веков оказывается "в сношеньи" с душой Шекспира.

Можно ли определить несколькими фразами, даже страницами, суть и смысл этой возникающей через века близости?

Вспоминается общеизвестный рассказ о несложности изваяния скульптуры: берется камень и отбивается от него все лишнее.

Как создавалось немало концепций этой трагедии?.. Бралось произведение, полное жизни и движения, и отсекалось все главное: полнота жизни и сложность движения. Оставался кусок камня с вырезанными на нем словами: тема этого сочинения...

Разумеется, это шутливое сравнение относится только к некоторым работам. Одно время ругать комментаторов стало привычкой. Вряд ли это достойное дело. Среди исследований есть разные книги: многие устарели, иные и при появлении лишь запутывали смысл. Однако трудно переоценить благородный труд науки. Теперь можно увидеть эту пьесу в ее жизненной среде, почувствовать ее поэтическую ткань, природу образов...

Сегодня мы знаем об елизаветинском театре, эстетике, риторике, психологии, демонологии, быте куда больше, чем знали прошлые эпохи.

И что самое важное: сегодня мы знаем о мире больше наших предшественников. Не только потому, что нам посчастливилось прочесть книги, неизвестные нашим предкам, а и потому, что в наши дни каждому человеку довелось полной мерой узнать и огонь и слезы.

На наших глазах вера в величие человека побеждает силы реакции, становится основой всех жизненных отношений.

"Справедливость" и "человечность" приобретают теперь особое, современное значение.

Вот почему для нас смысл этой трагедии не в том, что ее герой бездействен, а в том, что она сама побуждает людей к действию - она набат, пробуждающий совесть.