Средневековые представления о времени

В той или иной степени время всегда было элементом человеческого сознания. Человек средневековья воспринимал время в двойном измерений^*: естественном и историческом, т. е. как течение круговое (циклическое) и линейное (развернутое). В первом случае представление о времени отражало родовой и непосредственный индивидуальный опыт, во втором случае перед нами представление, привнесенное в средневековое сознание христианством. Однако в обоих случаях картина мира, рисовавшаяся ему, была по сути насквозь статической, неподвижной. Первое из указанных представлений может быть названо натуралистическим, в нем отразилась вся мера слитности средневекового человека с природой, естественной связанности его сознания родовыми узами, обусловленности образом жизни, спецификой материального производства.

^* (Le Goff J. La civilization de l'Occident medieval. Paris, 1964; Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М., 1972. )

Средневековое общество - в основе своей земледельческое общество. Смена времен года не только диктовала земледельцу характер и ритм его труда, но и формировала многие стороны его мировидения. В этом видении время представляло собой круговорот и измерялось естественными циклами: движением небесных светил, числом снятых урожаев, сменой поколений в роду и т. д., отсчитывалось "вехами", хранившимися в памяти, т. е. метрикой больших делений. Когда же памяти не хватало, оставалось определение - "с незапамятных времен".

Ощущение естественной размеренности бытия великолепно передано Шекспиром в драме "Генрих VI"^*:

^* (Le Goff J. Op. cit., p. 169. )

 ...Мнится мне, счастливый жребий -
 Быть бедным деревенским пастухом,
 Сидеть, как я сейчас, на бугорке 
 И наблюдать ............. 
 Уж столько дней, как в тягости овечки,
 Чрез столько-то недель ягниться им;
 Чрез столько лет я буду стричь ягнят.
 Так дни, недели, месяцы и годы
 Текли бы к предопределенной цели,
 Ведя к могиле седину мою.

"Генрих VI", ч. Ill, II, 5^*

^* (Здесь и далее римской цифрой обозначается акт, арабской - сцена. Пьесы цитируются в переводах Е. Бируковой, Т. Гнедич, Ю. Корнеева, М. Кузмина, А. Курашовой, П. Мелковой, Вл. Мо- рица, А. Радловой, Б. Пастернака. )

Согласимся, что с точки зрения современных стандартов средневековье проявляло потрясающее безразличие к фактору времени. Это было обусловлено рядом причин. Прежде всего человек той поры отнюдь не сознавал себя в качестве индивида, противостоящего времени "один на один". Наоборот, как член более или менее обширной естественной общности (родовой, племенной) он рассматривал время сквозь призму "коллективного сознания". Смена отдельных членов общности, весьма напоминавшая ему смену и обновление в природе, не угрожала устойчивости и преемственности общности. Последняя в его сознании как бы приподнималась над временем.

Уверенность в нерушимости и неизменности существующего порядка вещей в общности порождала то созерцательно-отстраненное отношение к течению времени, которым были обусловлены многие черты средневековой культуры.

Второе из упомянутых выше средневековых представлений о времени формировалось под влиянием христианской традиции. Это было время календарное, счетное; точкой отсчета для него служило "рождество Христово". От этого провиденциального и вселенского события время отсчитывал ось в прошлое - вплоть до "сотворения мира" и в будущее - вплоть до его конца ("светопреставления"). Содержание христианской категории времени может быть раскрыто только в сопоставлении с его антиподом - вечностью. Время олицетворяется зыбким, преходящим, вечность же - неизменным, первое господствует только в "царстве земном", второе олицетворяет "царство небесное". И хотя эти два "царства" разделены пространственно, очевидно, что первое выступает по отношению ко второму как относительное к абсолюту.

Человек, "низвергнутый" после грехопадения в царство времени, вместе с тем пе отторгался и от царства вечности. Результат подобного раздвоения сознания мог быть лишь один: там, где вечность выступает "эталоном" для времени, там время наполняется чисто негативным содержанием^*. В самом деле, церковное летосчисление лишало человека исторической ретроспективы (сводя ее к нескольким тысячелетиям "от сотворения мира"), равно как и перспективы, напоминая верующим о близости "конца времен". Время христианского мифа - это, по сути, краткий промежуток, заключенный между двумя сферами вечности: "от грехопадения", с одной стороны, и "до светопреставления" - с другой. Это было время линейное, время как необратимое следование событий (столько-то лет от "сотворения мира", до или после "рождества Христова" и т. д.). Однако за фасадом линейного времени при ближайшем рассмотрении снова обнаруживалось время цикличное. Цикл - символ постоянства в текучем, возвращения к себе, соединения конца с началом. Сила этой тенденции в средневековом восприятии времени была столь велика, что ее не сумело преодолеть и христианское мировидение. Наиболее яркое выражение это нашло в идее "мировых монархий" (ассиро-вавилонская, персидская, греческая и римская). Хотя эти монархии следовали во времени одна за другой, история каждой из них представляла собой замкнутый круг, в котором повторялись одни и те же стадии: становление, расцвет, упадок и гибель. Эпохи не соединялись между собой продолжающейся историей: каждая приходила к концу, следующая начинала с начала. В итоге суть линейного движения сводилась к круговороту. Время оказывалось разрезанным на различной длины отрезки, каждый из которых превращался в круг.

^* (Cullman O. Christ and Time. Philadelphia, 1950, p. 66. )

Под влиянием христианства чисто негативным содержанием наполнялось и индивидуальное человеческое время. Христианство игнорировало эту проблему точно так же, как не замечало ее и родовое сознание. Христианин воспринимал акт божественного творения как однократный и непрерывный. Ощущение причастности к бесконечному поэтому полностью исключало интерес к конечному, к отдельным моментам индивидуального бытия. Индивидуальное бытие - ничто, прах. Правда, это относилось только к одной части человеческого "я" - плоти, олицетворению порчи, греха, которая рассматривалась как основное препятствие для другой - духовной - части "я" на пути к богу.

Движение двух частей человеческого "я" - физической и духовной - рисовалось христианину противоположно направленным: первая двигалась в ничто, в небытие, вторая стремилась к совершенству, полноте, освобождающей от времени. Очевидно, что достижение последней, благостной цели диктовало этику, полностью пренебрегавшую фактором времени. Ее требования: "жить вне времени", не замечать его отдельных моментов, оставаться глухим к его велениям, единственно стремясь в шуме окружающей жизни услышать голос вечности. Ощущая себя со всех сторон "осажденным" временем, христианин испытывал постоянный страх, как бы последнее не завладело его помыслами и желаниями, не "захватило его душу". Вот почему, решая проблему времени, этика христианства предпочитала, попросту говоря, закрыть времени доступ в мир чувств и помыслов верующего.

Таким образом, именно христианство полностью извратило подлинную суть проблемы времени для человека, включенного в его поток. Дуализм между бессмертием души и смертностью плоти христианство, представило как дуализм двух миров - земного и небесного. Яркой иллюстрацией этого является система образов, в которых средневековье воплощало человеческое существование: в первом из этих миров жизнь - трудная, полная опасностей дорога, человек - паломник, по ней бредущий^*. Ему не только безразличны картины природы, открывающиеся по сторонам дороги, они враждебны ему. Его взор устремлен только вперед, к миру за пределами времени, и занимает его лишь длина пути: лучше, чтобы он был покороче. В этом случае меньшим был бы груз грехов, ближе идеал святости. Естественно, что восприятие времени средневековым человеком оставляло его полностью равнодушным к столь жгучей в новое время проблеме, как "трата времени". Время, эта высшая для нас ценность, в его глазах было лишено всякой ценности.

^* (Ladner G. B. Homo viator.- "Speculum", 1967, v. 42, p. 244. )

Было бы, однако, ошибочным не замечать того факта, что представление о времени, сформировавшееся под влиянием христианства, являлось важным шагом па пути к открытию исторического времени. Восприятие времени в христианстве отличалось от натуралистического (циклического), равным образом и от античного как абсолютной текучести (симметрического). В христианской традиции время рисовалось однонаправленным, целевым, накапливающимся. В этом представлении были заложены познавательные возможности, раскрытые лишь в эпоху Возрождения.

Расцвет городов в странах Европы, и прежде всего в Италии, в XII-XIV вв. потребовал пересмотра традиционных представлений о времени. Бюргерство благодаря неземледельческим занятиям, с одной стороны, вырвалось из заколдованного круга циклического времени, а с другой - пе могло мириться с негативным отношением к фактору времени, проповедовавшимся церковью. Для бюргера с его предприимчивостью церковный календарь и монастырский устав явно не годились. Неудивительно, что именно в сознании бюргера время стало позитивной ценностью, которой следовало как можно разумнее распорядиться.

Уже в XII в. город перешел к точному измерению времени механическими часами. Открытие часового механизма Энгельс отметил как одну из вех на пути к современной цивилизации^*.

^* (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 20, с. 507. )

Часы устанавливаются в центре города - обычно на башне ратуши. Отныне их бой становится регулятором делового ритма города. Даже невозможно представить себе, насколько от этого новшества ускорился темп жизни, стал более напряженным день горожанина. Поистине это была великая школа этического перевоспитания, в основе которого лежал фактор времени. По крайней мере, всем, кто стремился преуспеть в чем-либо, пришлось научиться считать часы и минуты.

 Сколько их (минут.- М. Б.) составят целый час,
 И сколько взять часов, чтоб вышел целый день,
 И сколько дней вмещается в году,
 И сколько лет жить смертному дано.
 А, сосчитав, я разделил бы время... 

Там же

Счет времени породил острое ощущение его недостатка. Естественно, бюргерство первым включилось в борьбу за наиболее "разумное" и деловое использование времени. Это новое сознание драгоценности безвозвратно уходящих минут было следствием (и в значительной мере условием) освобождения личности от пут патриархальной связанности, превращения ее в личность, полагающуюся прежде всего на собственные силы и смело вступающую в поединок с временем. Красноречивым свидетельством Наступившего перелома в отношении к фактору времени может служить книга изречений флорентинца Паоло ди Чертальдо, известная под названием "Книга о хороших обычаях" (XIV в.). Чертальдо осмотрителен, умерен, благоразумен, отдает себе отчет в том, что житейские условия "хрупки". Но именно сознание этого толкает его на неустанное преследование земных целей, заключающихся для бюргера в накоплении богатства. Приведем некоторые из содержащихся в книге наставлений: "Кто слишком долго спит - теряет время"; "Кто желает поесть теперь, должен подумать об этом раньше"; "Предвидение высоко ценится, беспечность - мало. Поэтому всегда будь предусмотрительным"; "Помни, что время упущенное нельзя вернуть"; "Будь тщательным и бережливым во всех своих делах"; "Остерегайся лени, как самого дьявола или любого другого врага, если желаешь добиться успеха"; "Всегда трудись, чтобы получить выгоду. Ты не знаешь, сколько тебе дано жить, равно как и не знаешь своей судьбы"^*.

^* (Cipolla. Clocks and Culture (1300-1700). New York, 1967, p. 11 ff.)

Не будет преувеличением сказать, что все содержание этой книги сводится к практическим выводам (для бюргера), сделанным на основе открытия индивидуального времени. Так на смену средневековому "изобилию" времени, впечатлению о его "мучительной медлительности" пришло осознание его "краткости", его неуловимости, а потому необходимости успеть извлечь максимальную пользу в "отпущенное" человеку время. На смену средневековому путнику, отрешившемуся от всего земного, пришел Улисс, охваченный ненасытным интересом именно ко всему земному, жаждой знаний и открытий, стремлением полностью воспользоваться "столь мимолетной бодростью наших чувств".

В новой перспективе время стало означать движение, обнаружение скрытого, возможность свершения, поле деятельности, на котором человек, вопреки собственной смертности, способен раскрыть свою духовную сущность и обрести бессмертие, поскольку творец как жизненная сила пребывает в человеке.

Неудивительно, что вместе с новым восприятием времени родились новые представления о ценности человека.

В XIV-XV вв., наряду с традиционным средневековым представлением о времени как иерархии бытия, как иносказании христианского мифа, формируется новое представление о нем как олицетворении изменчивости, как таковой^*. В этом новом видении бог больше не рисуется потусторонним "гарантом" неизменности "творения". Наоборот, создатель - это преобразующая и одухотворяющая сила, раскрывающая себя в процессе вечного становления. Но тем самым царство времени больше не может рассматриваться в качестве низшего вида бытия.

^* (Цит. но: Quinones R. J. Op. cit., p. 7. )

Бытие во времени отныне олицетворяет бытие божье в творении. В результате время начинает олицетворять изменчивость. От человека требуется деятельность, в которой он, вопреки своей смертности, может раскрыть свою причастность к вечному, обрести бессмертие. Связанный со всеми эпохами, духовный обладатель исторического, равно как и пространственного универсума, человек чувствует себя творцом. Он испытывает полную уверенность в пребывающей в нем творческой способности, реализация которой единственно возможна во времени и с помощью времени^*. Так время было отождествлено с выражением полноты бытия. Другими словами, время было наделено одним из важнейших атрибутов, который в прошлом относился лишь к царству вечности. Два обстоятельства особенно содействовали широкому распространению этого представления о времени: 1) все более близкое знакомство с античностью и 2) великие географические открытия. То, что европеец в обоих случаях узнавал, было удивительным и "непохожим" на окружающее. Сама собой возникала настоятельная потребность в сравнениях и сопоставлениях: "наши правы - их нравы", "современность - древность". Нет сомнения, что чтение древних авторов, равно как и рассказы мореплавателей, явилось для европейских народов незаменимой школой историзма^**.

^* ( Poulet G. Etudes sur le temps humain. Paris, 1950, p. 26sq. )

^** (Meyerhoff II. Time and Literature. Los Angeles, 1960, p. 39 ff. )