4

Социологизм, наложивший свою печать на Шекспира в Театре Революции, стоял у колыбели и такого выдающегося спектакля, как "Король Аир" в Государственном еврейском театре. Вначале театр представлял себе эту трагедию в следующем виде. Лир разделил государство между своими дочерьми, этот неправомерный раздел был источником несчастья, обрушившегося на голову его виновника. Акт несправедливости был совершен не по отношению к Корделйи, а по отношению к государству, целостность которого была нарушена. Возмездие, постигшее Лира, касается его королевского положения, он компрометируется как плохой государственный деятель; личные переживания суть момент второстепенный и необязательно должны быть приняты в расчет. Следовательно, и преступление Лира и наказание его надо рассматривать в свете тогдашней исторической ситуации. Этот взгляд был сформулирован в специальной декларации, которую театр предпослал спектаклю: "Гибель Лира - это трагедия субъективного и индивидуалистического понимания действительности. Лир противопоставлял себя и свою стихийную волю объективным законам развития общества, исторически-прогрессивному объединению Англии". Декларация звучала очень внушительно. Однако с позиций этой декларации Лира следовало расценивать только как фигуру отрицательную, как личность, которая тянет историю назад, и для нашего миропонимания этого более чем достаточно, чтобы осудить Лира и вместе с ним осудить всякого, кто отнесся бы к нему сочувственно или даже снисходительно. Возможно, что Михоэлс, раскрыв том Шекспира, надел для большей социологической зрячести эти ученые очки. В процессе изучения он забыл, однако, о декларации, и до такой степени, что даже не изъял ее из программы спектакля, в которой она была помещена.

Стоило ему оказаться в "шкуре" Лира, чтобы он сразу понял всю жестокую несправедливость обвинений по его адресу. Он почувствовал сострадание и сочувствие к Лиру и не только не испугался этого чувства, но, минуя возможную здесь нейтральную позицию, смело стал на защиту своего героя, которого он собирался было уничтожить с точки зрения предвзятой концепции. Как же быть? Лир - фигура отрицательная, ибо сопротивляется исторически-прогрессивному объединению Англии, и мы должны уйти со спектакля, удовлетворенные его гибелью, и видеть в этой гибели акт высшей исторической справедливости! Однако для того, чтобы воплотить эту тему, следовало играть "Короля Лира", но не Шекспира, а предшествующую ему пьесу, в которой как раз говорилось о разделе государства и об ошибках короля.

Здесь еще раз подтверждается наблюдение общего характера: каждый раз, когда режиссер облюбовывает одну лишь "историческую" концепцию Шекспира, он покидает Шекспира и возвращается назад к пьесе, которую, в свою очередь, покинул Шекспир.

Михоэлс не покидает "общечеловеческой" почвы Шекспира и вместе с тем остается на почве "истории". В чем выразился этот синтез? Лир, достигший глубокой старости, считает, что достиг вместе с нею и глубокого познания истины. Истина, за которой стоят эти восемьдесят лет жизни, заключается в том, что личность есть средоточие вселенной, которая вертится вокруг нее, личности, как вокруг своей оси. В процессе дальнейших своих испытаний Лир познает жизнь, вне его лежащую, и человека, вне его обретающегося, осознает себя частью всего этого мира, а не его осью.

"Идейный" лейтмотив сопровождается у Михоэлса "историческим" лейтмотивом. Эгоцентрическая философия Лира, совпадающая с идеей феодального партикуляризма, феодальной исключительности и субъективизма, сменяется идеей государства, общества и человечества. В этом перемещении центра тяжести есть победа Лира и вместе с тем торжество идей "нового времени". Как видим, и "историческое" здесь не пострадало, и "общечеловеческое" сохранено, и это достигнуто на почве Шекспира.

Центральная тема, традиционно раскрываемая в "Короле Лире", есть тема неблагодарности; дети неблагодарны родителям: Регана и Гонерилья - Лиру, Эдмунд - Глостеру. Этот мотив разрастается в широкую идею несправедливости, существующую в мире, с которой в процессе своих блужданий сталкивается старый Лир. Гнев против мировой несправедливости, определяя характер исполнения Лира, вызвал ту эмоциональную бурю, которую он обрушивал на зрительный зал. При воспоминании о галлерее Лиров мирового театра перед нами возникают могучие, величественные старцы с внешностью патриархов, с осанкой, вызывающей уважение и преклонение, с руками, созданными для благословения или проклятий. Если поставить Михоэлса в этот длинный ряд, он явно нарушает этот традиционный "ранжир".

Невысокого роста, каким мы его знаем в жизни, скромный, непритязательный, он меньше всего хочет обратить на себя внимание. Он как бы даже подчеркивает эту свою неисключительность, не хочет импонировать нам чем-то из ряда вон выходящим, господствующим над нами. Он даже отказывается от величавой бороды Лира, библейской импозантности, предписанной традицией, не собираясь апеллировать к этому патриархальному великолепию. Глядя на галлерею предшествующих ему Лиров, Михоэлс мог бы сказать:

"Я понимаю ваш справедливый гнев, ваши величавые страдания, вашу святую ненависть к миру зла, я испытываю те же чувства, что и вы, я возмущаюсь. Но, кроме того, я еще размышляю - откуда зло, в чем причина несправедливости, где источник страданий человека?" Вы можете ответить: "Мы видим, что человек страдает и зло торжествует. С нас достаточно лицезрения этой картины, чтобы разразиться громами и молниями". - Для меня этого мало, - я хочу еще доискаться корня, как бы глубоко он ни запрятался. Вы ударяете вашим священным трезубцем, вздымая вокруг себя могучие волны гнева. Я жду, когда утихнет эта и мне свойственная гневная буря, чтобы в напряженной тишине спросить: почему же происходит то, что вызывает и мой и ваш гнев?"

"Я ранен так, что виден мозг", - говорит Лир, и эти слова могут быть эпиграфом к образу Михоэлса. Он не только переживает горе и возмущение, делясь этими чувствами со зрителями. Он в то же время думает и мыслями делится с зрителями. Думает напряженно, безостановочно, одержимо; он боится сойти с ума - не от горя, а от мыслей. "Есть ли на свете причина жестоким сердцам?" - спрашивает он, и пытки мысли, мучащейся над разрешением этого вопроса, сильнее душевной боли от лицезрения жестоких сердец. Торжество его заключается в том, что он нашел эту причину.

Властитель могучего государства, он был окружен уважением и поклонением и мнил, что источник этого почтения он сам по себе и что ничто не изменится, когда он перестанет быть властителем. Он думал, что ему будут подчиняться, хотя он безвластен, что его будут почитать, хотя он уступил свою землю, что с ним будут считаться, хотя он остался без имущества. Оказалось, что не он как человек, а его собственность, в чем бы она ни выражалась, дала ему почет, поклонение и уважение. Он решил отдать свою силу, оставив себе только право. И он стал бесправен, потому что стал бессилен. Он сам вышиб из-под своих ног эту опору и оттого рухнул. Он вышел из подчинения законам этого насчитывающего тысячелетия общества - и погиб. Он понял это, когда, встретив в степи голого, в лохмотьях Эдгара, кричит: "Вот человек, каков он есть, бедное двуногое животное". Бедное двуногое животное, и ничего более! В неожиданном приступе озарения он сбрасывает с себя одежду с криком: "Прочь с меня все чужое!" Миссия михоэлсовского Лира в том, что он отделяет право от силы и показывает цену и того и другого. Он сбрасывает с вещей чужую одежду и обнаруживает их истинную природу.

Какие выводы может сделать Лир из открывшейся ему истины?

Например, подчиниться этой истине, признав ее или злом, или благом. В первом случае он с покорной безнадежностью взглянет на мир, который в его представлении беспросветно погружен в черную ночь. Во втором случае он ночь выдаст за день. Он вернет свое прежнее положение, чтобы впредь не совершать ошибок, которые разъяснил ему поучительный опыт. Он уберет с дороги Регану с Гонерильей, так же как они убрали его. На зло он ответит злом, однако оба зла с его точки зрения будут одинаково законны, поскольку зло и есть благо мира и справедливо лишь то из них, которое возьмет верх, и потому лишь, что возьмет верх. Поэтому он изгонит не только Регану с Гонерильей, но и Корделию, посмеявшись или рассердившись на нее за идею человечности, которую она утверждает в мире. Он цинично противопоставит гуманистическому идеалу, воплощенному в Корделии, идеал зла. Мы представляем себе возможность подобной трактовки в какой-нибудь фашистской книге или театре.

Но Лир может и восстать против известной ему истины, и тоже двояко. Он противопоставит ей идею нравственного закона внутри человека и божественного промысла над ним, оба они не дадут восторжествовать злому началу в мире. Он проклянет Регану с Гонерильей как образ зла и благословит Корделию как образ доброты. Следование и подражание этому доброму началу, которое он в лице Корделии сначала отверг, а после признал, спасут мир и человека. Эта трактовка с позиции христианской философии была весьма распространена и в теории и на сцене.

Михоэлс ищет другого пути. Постижение мира открывает перед ним ту истину, что одним добрым пожеланием, воплощенным в образе Корделии, не победишь. Пафос познания мира у него есть также пафос изменения мира. Воля к познанию есть также воля к преодолению. Гнев против "жестоких сердец" есть гнев против "причин, порождающих жестокие сердца". Но если у Лира эта открывающаяся перспектива есть лишь чувство, то у Михоэлса также и ее знание, и это знание дает ему силу без отчаяния, а, наоборот, с твердой верой в будущее, взглянуть в лицо черной истине, которую он открыл. Поэтому для него Корделия - ни прибежище среди окружающего мрака, как это бывает у одних Лиров, ни иллюзия силы, опираясь на которую он может перевернуть мир, как это бывает у других Лиров, но луч надежды, падающий из будущего. Этот светлый луч из будущего всегда светил человеку, всегда жила мечта человечества о справедливости, поддерживая его на трудном пути истории.

Процесс, образующий и формирующий советский стиль толкования и исполнения Шекспира, есть одно из самых интересных явлений в нашем искусстве. Мы привели только некоторые наблюдения; их следует продолжить.