Борьба миров (Г. Н. Бояджиев)

1

Можно смело утверждать, что лучшие шекспировские спектакли, созданные на сцене советского театра, по значительности идеи и глубине раскрытия характеров не только полностью выражают правду Шекспира, но больше, масштабней своей литературной основы. И дело здесь не только и не столько в высоком мастерстве актеров, - театр прошлого знал немало артистов высокой одаренности, - дело в более высоком уровне нашего мировоззрения. Выделяя главное у Шекспира, внося в его трагедии идейную целенаправленность, делая их оружием в современной борьбе, советский театр вводит Шекспира в мир социализма.

Подобные мысли не покидали меня, когда я смотрел трагедию Шекспира "Отелло" в Театре им. Руставели - этот самый яркий за всю историю советского театра современный шекспировский спектакль.

Перед нами два человека - один воин по натуре, философ по складу ума и строитель жизни по главной склонности своего характера, другой - разрушитель жизни, циник, отдающий все силы своего ума на то, чтобы развенчать и развратить человечество, подчинить идеалы инстинктам и выдать инстинкты за идеалы.

Кто они: Отелло-Хорава и Яго-Васадзе?

Ровными, спокойными шагами входит Отелло-Хорава в зал сената, до этого заполненный тревожными возгласами и порывистыми движениями.

Отелло останавливается посредине обширной, темной комнаты, привычным взором окидывает людей, охваченных стремительным ритмом беспокойства.

Профессиональный воин, он твердо стоит на ногах. Его руки спокойно лежат на эфесе сабли. На плотной мускулистой шее с царским величием покоится голова. Лицо у Отелло совсем черное, оно было бы непроницаемым, если бы не глаза. Но глаза светятся каким-то поразительным белым лучистым светом. Этими глазами смотрит Отелло на окружающих, и, когда хочет сказать им о том, чем полна его душа, лицо мавра озаряется такой же ослепительно-белой, лучистой улыбкой, и от этого его темный лик и вся суровая фигура получают какую-то пленительную внутреннюю умиротворенность.

Таким радостным и умиротворенным недвижимо в центре зала стоит Отелло, а в глубине комнаты темнеет фигура Яго. Его еле видно, - лишь поблескивают в полумгле глаза, и кажется, что шевелятся его острые усики.

Несмотря на весть о грозных событиях, Отелло спокоен. Он уверен в себе и верит другим.

Мало кто из нас, смотревших спектакль, знал грузинский язык. И мало кому удалось по лицу Отелло угадать, когда именно было брошено злобное оскорбление Брабанцио. Отелло остался спокойным и в этом случае, - ни гнева, ни презрения. С пристальным удивлением слушает он злые речи человека, с которым так часто проводил часы в дружеских беседах, который стал ему еще ближе после того, как Дездемона его полюбила.

Только горестное недоумение, никакие иные чувства не отражаются на лице Отелло, оно спокойно и строго, печальная улыбка сожаления лишь изредка выражает ту скорбь, которую сейчас испытывает Отелло, но и эта скорбь не может поколебать его счастья, его веры. Это случайное темное облако, и оно, конечно, рассеется в лазури неба.

Уверенно и просто начинает Отелло свой рассказ о том, как пришло к нему счастье. Он не кичится своей удачей, чеканя стихи монолога и принимая картинные позы, он не взывает к состраданию, впадая в чувствительный тон. Нет, Отелло-Хорава во всем этом не видит нужды. Он ничего не доказывает и ни в чем не убеждает. Он не просит суда. Отелло говорит свой монолог без всякой нарочитой цели, он рассказывает все как есть, как было, и, когда эта простая речь, кажущаяся в устах Хоравы даже безыскусной, закончена, ясно не только то, как все произошло, - это мы знали и до рассказа, - ясно, кто такой Отелло-Хорава.

Много видевший, много страдавший, о многом думавший, одинокий человек, обретший свое счастье в доверии и любви. Да, он доверчив, но не от душевной простоты, а потому, что в природе самого человека заложена,необходимостьдоверия к людям, доверия как общности человеческих целей.

Отелло-Хорава говорит совершенно безбоязненно не потому, что он царского рода и его не пугают пурпурные мантии сенаторов, он спокоен и безбоязнен потому, что видит вокруг себя людей, просвещенных граждан Венеции, которые так же, как и он, знают, что есть добро, а что есть зло, и умеют отличать правые дела от неправых. С оружием в руках защищает Отелло Венецию, и это благо не только для города, - в этом высокая честь и для самого мавра. Ему доверена защита жемчужины Адриатики - этого оплота разума, красоты, учености и искусств, всего того, что принесло с собой новое время. Сын полудикого племени - защитник гордой просвещенной Венеции, Хорава заставляет не только обратить внимание на эту необычайную ситуацию, взятую Шекспиром, - он раскрывает ее глубочайший смысл.

Отелло рассказывает о своей жизни, и мы понимаем, что природное в человеке здесь выступает не как стихия и варварство, а как основа для деяний разума и морали, ибо в самом этом природном начале Возрождение выявило главные и самые светлые его черты. И поэтому любовь к новому миру у мавра горяча и цельна. Мир ему представился честным и благородным, как честны и благородны его побуждения. Вот почему столь беспредельно его доверие к людям, вот почему из доверия к людям родилась любовь. Любовь к Дездемоне.

О своей любви Отелло говорит очень сдержанно, но не смущаясь и не впадая в излишние нежности. О том, какое счастье испытывает Отелло от любви к Дездемоне, каким блаженством переполнена его душа, мы узнаем не столько от него самого, - сам Отелло сдержан и целомудрен. Об этом мы узнаем по тому, как он слушает Дездемону, которая рассказывает сенату о своей любви к мужу. Отелло стоит в стороне. Лицо этого человека не дрогнуло в самые затруднительные минуты, но каким страстным волнением оно дышит сейчас, как пылают глаза мавра! Самое трудное - скрыть от окружающих клокочущую в душе радость: ведь не сейчас, не здесь же можно дать сердцу волю. И Отелло прячет свое счастье на груди рядом стоящего солдата. Разве могут спугнуть это могучее, всепоглощающее чувство радости злые слова Брабанцио?

Отец проклинает дочь. Но в глазах Отелло и теперь нет гнева. Он спокойно глядит на старика и, чуть заслонив от него любимую, улыбается не то ей, напоминая, что отныне он ее защита, не то ему, как бы говоря, что этот гнев неразумен, не то самому себе, еще раз вспоминая, что никто и никогда не отнимет у него любви к Дездемоне. С этим спокойным, радостным чувством Отелло уходит.

По дороге он обращается с приказаниями к Яго. Тот покорно слушает начальника и после ухода Отелло несколько мгновений сохраняет свой почтительный кроткий Облик. Но вдруг Яго преображается, - кажется, что развернулись стальные пружины. Он стремительно занимает своей персоной чуть ли не всю сцену.

То, что Яго не последовал за начальником и остался в зале сената, режиссеры часто мотивируют необходимостью подготовить перед отъездом нужные документы. Пусть так, как бы говорит Васадзе. важно лишь то, что я остаюсь, а теперь на сцене уже никто не помешает мне делать то, что хочу я и хотел Шекспир. Взобравшись на трон дожа, Яго властно, громким голосом стал учить уму-разуму растерянного Родриго. Яго говорит беспрестанно, со все нарастающей энергией, короткими, обрывистыми фразами, без точек и запятых. Этот напор преодолеть было почти невозможно, и жалкий Родриго преображался у нас на глазах: точно в полый резиновый шар, Яго вдувал в него жизненную энергию и решимость к действию. Теперь этим мячом, кажется, можно будет играть.

Яго преподает своему подопечному главный урок, - он открывает Родриго тайну тайн жизни и царской щедростью обещает этому ничтожеству величайшее блаженство - любовь Дездемоны.

Яго не просто рисуется перед Родриго властелином мира. Яго-Васадзе действительно чувствует себя властителем, а рисовка ему нужна лишь для того, чтобы придать пафос идее, которая сама по себе ничего поэтического не содержит. Васадзе все страстней и вдохновенней выкрикивает одну и ту же фразу, и, не зная языка, никогда не догадаешься, что эта патетическая фраза - всего-навсего знаменитое "насыпь деньги в кошелек". Но это девиз всей жизни Яго. И как воинственный клич, как колдовское заклинание, звучат эти пошлейшие слова в его устах.

Яго вдохнул бодрость в Родриго, и тот умчался действовать. Негодяй остался один. Кажется, ему можно и успокоиться, сменить патетический фальцет на более нормальный тон. Но нет, его охватывает еще большая ярость. Если в разговоре с Родриго он был оптимистичен, бодр и даже весел, если ему на примере собственной персоны нужно было доказать, как вольготно живется на свете тем, кто знает, за какие нужно ниточки дергать для того, чтобы мир заплясал под твою дудку, - то теперь, оставшись один, Яго отбрасывает показную веселость. Его энергия движима не полнотой, а ущербом жизненных сил. И сила эта не в том, чем владеет Яго, а в том, чего у него нет. Этим человеком движет зависть. Но, завидуя, - это самое существенное в исполнении Васадзе, - сам Яго не страдает от этого чувства, оно оборачивается в его сознании презрением к ребячеству Отелло, наивного простака, увидевшего воздушные замки там, где испокон веков стоит зловонный хлев. И Яго, затевая свои козни, хочет сбросить мавра с небес иллюзий в пучину жизни, хочет впутать его в игру страстей, хочет уравнять со всеми и вместо доверия к людям поселить в его душе ненависть и раздор.

Сильна наивная вера Отелло, и хитрые нужны ходы, чтобы втянуть его в игру. Если он сядет за шахматную доску, то с таким простодушным партнером лучше всего употребить ход конем: две прямых, одна косая, две косых, одна прямая.

Первый косой ход сделан, - Родриго действует. Теперь нужно дернуть за другую ниточку. Яго-Васадзе заканчивает акт, вскидывая руку вверх и делая пальцами какое-то замысловатое движение.

Не так ли в кукольном театре актеры повелевают своими героями?