2

Следующим большим этапом в развитии шекспировской мысли в России было выступление романтиков со знаменем Шекспира в руках.

О битвах русских классиков с романтиками Белинский писал: "Классицизм и романтизм - вот два слова, коими огласился Пушкинский период нашей словесности; вот два слова, на кои были написаны книги, рассуждения, журнальные статьи и даже стихотворения, с коими мы засыпали и просыпались, за кои дрались насмерть, о коих спорили до слез и в классах, и в гостиных, и на площадях, и на улицах". Он же указал и на роль первых романтиков: "Так называемый романтизм развязал умы, вывел их из узкой и избитой колеи предания, авторитета и общих риторических мест, из которых прежде сплетали венки славы прославленным писателям, новые идеи вторглись отовсюду, литературные и умственные перевороты в Европе, начавшей, по низвержении Наполеона, новую жизнь, отозвались и в нашей литературе".

Именно в это боевое время высоко воссияло имя Шекспира, выдвинутое как знамя русскими романтиками на несколько лет раньше знаменитого предисловия Виктора Гюго к "Кромвелю". Среди этих поборников "новых идей" первое место по времени занимают критики декабристского лагеря - В. К. Кюхельбекер и А. А. Бестужев.

Уже в первой своей большой статье в "Мнемозине", озаглавленной "О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие", Кюхельбекер, призывая к созданию собственной, оригинальной отечественной литературы, выдвинул имя Шекспира в противовес именам Шиллера и Байрона: "Будем благодарны Жуковскому, что он освободил нас из-под ига французской словесности и от управления нами по законам Ла-Гарпова Лицея и Баттеева курса, но не позволим ни ему, ни кому другому, если бы он владел и вдесятеро большим перед ними дарованием, наложить на нас оковы немецкого или английского владычества... Всего лучше иметь поэзию народную... если уже подражать, не худо знать, кто из иностранных писателей прямо достоин подражания? Между тем обыкновенно ставят на одну доску словесности греческую и латинскую, английскую и немецкую, великого Гёте и недозрелого Шиллера; исполина между исполинами Гомера и - ученика его Вергилия; роскошного, громкого Пиндара и - прозаического стихотворителя Горация; достойного наследника древних трагиков Расина и - Вольтера, который чужд был истинной поэзии; огромного Шекспира и - однообразного Байрона"^*.

^* ("Мнемозина", 1824, ч. 2-я и 3-я.)

Эта статья Кюхельбекера вызвала возражения Булгарина на страницах его "Литературных листков", в ответ которому ее автор более подробно выяснил свое отношение к Байрону И Шекспиру: "Но непомерна глубина мрака, в которой нисходит Байрон, бестрепетный, неустрашимый.

Не смею равнять его Шекспиру, знавшему все: и ад и рай, и небо и землю, - Шекспиру, который один во всех веках и народах воздвигся равный Гомеру, который подобно Гомеру есть вселенная картин, чувств, мыслей и знаний, неисчерпаемо глубок и до бесконечности разнообразен, мощен и нежен, силен и сладостен, грозен и пленителен!"

Переходя к Шиллеру, Кюхельбекер замечает: "Драматург Шиллер в младшем графе Море, в Дон-Карлосе и маркизе де Позе, в Максе представляет себя, одного себя только по чувствам и образу мыслей, бывших его собственными в разных эпохах его жизни... Конечно, Шиллер усовершенствовался бы и созрел, если бы жизнь его продлилась долее: Валленштейн и Вильгельм Телль уже являют мощного, счастливого соперника Шекспирова, который, может быть, воссел бы рядом с сим единодержавным властелином Романтической Мельпомены".

Замечание Кюхельбекера об однообразии Байрона, особенно трагика, войдет в дальнейшем в поэтику Пушкина, а его противопоставление "недозрелого" Шиллера "огромному Шекспиру" имело очень важное значение для определения ближайших путей русской драматургии, которая в скором времени даст две трагедии, написанные в шекспировских и шиллеровских приемах, почти на одну и ту же тему - "Бориса Годунова" Пушкина и "Димитрия Самозванца" Хомякова. Тот факт, что Пушкин почти не отразил в своем творчестве стихию Шиллера и, напротив, во многих своих произведениях как бы "состязался" с Шекспиром, свидетельствует о том, что Кюхельбекер в этих статьях намечал дальнейшее развитие русской шекспирианы как в области критики, так и в области творчества.

Другой критик, декабрист А. А. Бестужев, к рецензиям которого внимательно прислушивался Пушкин и "достоинство" которого как критика отмечал Белинский, не был столь длительно "предан" Шекспиру, как Кюхельбекер, но и он внес свою долю в пропаганду шекспировского гения в России. Его замечание в "Полярной звезде" о том, что "Шекспир под лубочным навесом возвеличил трагедию", было значительно по своему смыслу, указывая на народный характер шекспировского театра, еще тогда неясный многим его современникам, кроме Пушкина. Через несколько лет Бестужев, имея в виду трагедии Шекспира и сцену его времени, пишет о французском классицизме: "Французы, у которых так недавно были войны, лиги, Варфоломеевская ночь, пистолет Витри и нож Равальяка, у которых резали прохожих на улицах среди белого дня и разбивали ворота ночью запросто, - на театре боялись брызга крови, капли яда, прятали все катастрофы за кулисы, и вестник обыкновенно выходил рапортовать с барабанными стихами. Кроме того, аристотелева пиитика хватала за ворот у входа и ревела: "Три единства или смерть! Признавайтесь, исповедуете ли вы три единства?.." Жалкие мудрецы! И они еще уверяли, что вероятность соблюдена у них строго. Как будто без помощи воображения можно забыться в их сидне-театре более, чем в английском театре-самолете, не скованном никакими условиями, никакими приличиями, объемлющем все пути, всю жизнь человека! Неужто легче поверить, что заговорщики приходят толковать об идах марта в переднюю Цезаря, чем колдованью трех ведьм на поляне?"^*

^* ("Клятва при гробе господнем", соч. Н. Полевого, "Московский телеграф", 1833, ч. 52.)

К этим высказываниям революционных романтиков о Шекспире тесно примыкают те страницы из книги Ореста Сомова, близкого к декабристским кругам критика и теоретика, "О романтической поэзии", которые посвящены им творчеству автора "Гамлета". Для него Шекспир дорог прежде всего тем, что он обнаружил "глубокое дознание человеческого сердца, которое он постиг в самых тайных его извивах" как "искусный живописец человеческой природы". Но не только эти качества ценит Сомов в Шекспире: "Шекспир не только был отличный изобразитель природы и страстей: он верный истолкователь нравов и обычаев тех времен и мест, из коих брал предметы для драм своих"^*.

^* (Орест Сомов, О романтической поэзии. Опыт в трех статьях, 1823. Вряд ли к романтическому Шекспиру можно причислить переработку А. Шаховским в 1821 г. "Бури" Шекспира в "волшебно-романтическое зрелище в трех действиях". По существу, здесь не было ни Шекспира, ни романтизма. Не было Шекспира и в его "Фальстафе", показанном как "комедия в одном действии" в 1825 г.)

Нет нужды преувеличивать ценность этих мыслей о Шекспире критиков декабристов и их "попутчиков". Ни одному из них не удалось возвыситься до понимания Шекспира и его театра Пушкиным, но в тогдашней конкретной действительности это упорное и постоянное упоминание о "северном" гении, о родоначальнике "романтической Мельпомены" имело существенное значение в общелитературной борьбе не только за новые формы и цели искусства, но и за возможность проникновения новой, прогрессивной, романтической драматургии на сцену.

Не случайно все консервативно-официозное в литературе, журналистике и дирекции театров ко времени выступления романтиков было объединено общей неприязнью к попыткам окончательно ликвидировать классическую систему и создать романтическую драму, ориентирующуюся на систему Шекспира.

Именно в этой связи еще в 1819 году "Вестник Европы" М. Каченовского рассматривал теорию романтизма в боевой статье, имевшей характер своеобразного манифеста русских классиков, несмотря на то, что ее руководящие идеи, возможно, были заимствованы из иностранных источников.

"Шекспир был идолом черни, ею жил и ей хотел нравиться, не всегда повинуясь вдохновению таланта своего и вкуса... У Шекспира нет ни одной истинной трагедии, как признается и сам издатель творений его, знаменитый критик Самуил Джонсон... Вообще в сочинениях Шекспира многие сцены, многие каргины отличны, превосходны, удивительны, но ни одна драма, взятая особенно, не может быть названа ни порядочною, ни приятною... Нынешние драматические писатели Англии отнюдь не подражают тому, что есть дурного в Шекспире, что противно правилам искусства драматического, что не соответствует вкусу нашего времени".

В последней мысли о возможном вредном влиянии Шекспира на современных писателей и был основной тезис статьи, автор которой, пользуясь именем Шекспира, ведет борьбу с юными романтиками, поскольку "образцом романтических писателей сделался ныне Шекспир". В ответ на мнимые заявления романтиков: "Еврипид, Софокл, Мольер и Расин слишком уже мудрены, трудно управляться с ними, лучше будем Шекспирами", автор отвечает: "Хорошо, но Шекспирами сделаться не можно, как делаются графами и баронами... Подражая Шекспиру, мы успеем заразиться его пороками, но не сравнимся с ним в чудесном величии его таланта; подражая Шекспиру, мы только отстаем в просвещении на целые два века, портим вкус соотечественников, ежели они его имеют, и вводим их в заблуждение".

Общий вывод статьи: "Оставим чужестранцам сие поприще славы; будем скромнее в своих замыслах, будем держаться рассудка! Станем слушаться Локка в философии, Аристотеля и Горация в словесности, Бэкона в науках наблюдения и опыта. Будем бегать Романтизма, сей школы измены и заразы"^*.

^* ("О творениях классических и романтических". "Вестник Европы", 1819, № 8.)

Как видим, и у романтиков и у классиков имя Шекспира одинаково сочетается с понятием романтизма. Вот отчего развернувшаяся борьба этих направлений в 20-х годах протекала в значительной степени под знаменем Шекспира, и вот отчего Пушкин в 1824-1825 годах своего "Бориса Годунова" именует "романтической трагедией".

Через два года после выступления "Вестника Европы" против романтизма и Шекспира вышел в свет "Словарь древней и новой поэзии", составленный Н. Ф. Остолоповым, редактором "Журнала департамента народного просвещения", и печатавшийся в типографии Российской Академии. В этом своде "законов" классического Олимпа о Шекспире были такого рода мнения: "Главнейшими погрешностями в Шекспире почитаются: совершенное несоблюдение правил театра и особенно правил единства, отвратительные картины и неприличные выражения".

В октябре 1825 года Остолопов был назначен директором петербургских театров, которыми управлял вплоть до декабря 1827 года. Вероятно, именно ему русские драматурги и переводчики обязаны постановлением дирекции "не принимать впредь трагедий, написанных вольными белыми стихами". Это постановление последовало в 1826 году, после разгрома декабристского восстания, и направлено оно было главным образом против романтической драматургии и против проникновения на сцену шекспировской системы.

В полном соответствии с этой охранительной политикой было отношение к Шекспиру двух директоров московского Малого театра - Ф. Ф. Кокошкина и заменившего его на этом посту в 1831 году М. Н. Загоскина. Первый говорил обычно молодым актерам и начинающим писателям: "Ведь вы знаете меня, я человек честный, и какая охота была бы мне вас обманывать, уверяю вас честью и совестью, что Шекспир ничего хорошего не написал и сущая дрянь"^*; а второй, по свидетельству И. И. Панаева, даже после триумфального спектакля "Гамлета", с Мочаловым в заглавной роли, высказывался за "сокращение" пьес Шекспира на русской сцене.

^* (П. А. Вяземский, Старая записная книжка. Полное собрание сочинений, т. VIII, 1883. Небезынтересно напомнить, что в 1822 г. в Париже английские актеры, пытавшиеся впервые познакомить парижан с Шекспиром, были, по замечанию Стендаля, "изгнаны из театра Порт-Сен-Мартен печеными яблоками". См. Стендаль, Собр. соч., т. IX, 1938.)

При этих условиях борьба русской романтической критики за Шекспира и его драматическую систему приобрела весьма важное не только теоретическое, но и практическое значение. Без нее было бы невозможно появление на сцене первых переводов из Шекспира, а не из Дюсиса: "Ричарда III" в переводе Я. Г. Брянского в 1833 году, "Отелло" в переводе И. Панаева в 1836 году, "Гамлета" в переводе Н. Полевого в 1837 году. Русская критика и журналистика за время с 1820 года по 1837 год высоко подняла имя Шекспира в борьбе с последними защитниками классицизма в литературе и на театре, посильно осветила его значение и характер его творчества, познакомила русских читателей с мнениями о нем г-жи Сталь, Гизо, Шатобриана, Гюго и ряда других деятелей европейского романтизма, напомнила о характеристике Гамлета, данной в романе Гёте и начала разрабатывать самостоятельные проблемы шекспироведения. Как бы ни относиться к отдельным статьям и высказываниям о Шекспире в русской критике и журналистике за эти годы, надо все же сказать, что они в целом были в высшей степени плодотворными и что именно они проложили дорогу сценическому Шекспиру 30-х годов. В этом отношении замечание Белинского о том, что "романтизм, как таковой, все же приблизил русскую читающую публику к пониманию Шекспира", очень точно определяет заслуги романтической критики, при всей отвлеченности, схематичности и противоречивости ее методов вообще.

Но не только она работала в этом направлении. Был еще один человек, который и своими высказываниями и своим творчеством далеко опередил своих современников в понимании Шекспира в России. Этот человек был Александр Сергеевич Пушкин.