Влюбленные и клоуны

Режиссер Питер Холл и художник Лила де Нобили не доверяют Шекспиру, когда он утверждает, что действие «Двенадцатой ночи" происходит в Иллирии. Они имеют немало оснований спорить с автором по этому поводу. Уже давно известно: где бы ни происходило действие комедий, герои их - англичане; быт "Двенадцатой ночи" мало походит на обычаи Иллирии. И режиссер, и художник воссоздают реальность, в которой живут Орсино и Оливия.

Это не мир, а мирок. На сцене - небольшое поместье, в нем старый кирпичный дом, парк, заросший листвой, сад со стрижеными газонами; садовники на глазах у зрителей подметают дорожки. Джеральдин Мак-Юэн играет владелицу поместья Оливию, жизнерадостную девушку, придумавшую погрузиться в нескончаемую скорбь по умершему брату, о котором Шекспир не случайно - ничего не рассказывает. Зрителям трудно оплакивать неизвестного им человека, сложно грустить и Оливии. Ее характер, полный непосредственности, веселья, юности, противоречит такому настроению. Джеральдин Мак-Юэн еще не успела сказать ни слова, она только вышла на сцену, грустно вздохнула - и зрители уже смеются. Оливия, выряженная в тяжелое траурное платье, усаживается режиссером не на трон и не в парадные кресла, а попросту на садовые качели, сколоченные деревенским плотником. Нелепость игры в траур становится сразу же очевидной.

Режиссер и актриса обращаются не только к стихам, которые произносит их героиня, но и к ее генеалогическому древу: Оливия - племянница сэра Тоби Белча, а толстый бездельник был в родстве со знаменитым рыцарем, собутыльником принца Галя-Фальстафом. Отсюда и трактовка роли Оливии, новая и своеобразная: веселый дух владеет и этой потешно юной, прелестной особой.

Если действующее лицо, считавшееся раньше лирическим, превращено режиссером в комическое, то образ Виолы, по традиции относившийся к юмористической линии, наполнился в английском спектакле лиризмом; Дороти Тьютин согревает условные положения старинной фабулы двойников поэтической прелестью, и условное оживает, становится человечным. Лиризм дает тепло чувствам, а поэзия превращает невероятное в возможное.

Контраст между двумя линиями сглаживается, усиливается жизненность образов.

Актеры ничуть не увлечены буффонадой. В их игре нет карикатуры, преувеличения. Пьянство сэра Тоби не носит безудержного характера, и даже живот чревоугодника не так уж велик. Мальволио - лицемер, напыщенность дворецкого нелепа, он глуп и легко попадает в расставленную ловушку. Однако ничего чрезмерного нет в выражении этих качеств. Комизм от такого исполнения не только не пропадает, но усиливается. Актеры, всерьез, убежденно играющие весьма нехитрые человеческие проявления, делают еще занимательнее комедийную интригу; живые, а не условно театральные характеры становятся куда более смешными. Подобный способ комедийной игры приводит к тому, что на сцене - покой и легкость, а в зрительном зале - смех.

Постановка лишена шума, суеты, нажима.

Особо хочется говорить о шуте. Сирил Лакхэм играет не площадного фигляра, а немолодого печального шутника. И нередко, закончив веселый каламбур, Фесте надолго замолкает, лицо его становится грустным. Режиссер и актер передают драгоценную черту этих шекспировских характеров. Ведь шуты для Шекспира часто были не клоунами, а горькими философами.

Конечно, Фесте далек от трагикомических интонаций своего собрата в "Короле Лире", и все же юмор "Двенадцатой ночи" не безоблачен: иногда среди шуток и каламбуров наступает пауза, герои замолкают, тень печали проходит по их лицам. Тогда тоска влюбленных не кажется только пародийной, грустные интонации слышны в поэзии.

Тень грустной задумчивости проходит и в финале спектакля. На полутемной сцене - одинокая фигура шута с невеселым усталым лицом, а вдали, за тюлем, как отзвуки веселого рождественского праздника, возникают на мгновение то танцующие придворные, то Оливия и Себастьян, то Виола и Орсино, возникают, чтобы вновь исчезнуть. Отшумели забавы, от праздника остается на подмостках только пожилой человек, вынужденный увеселять за деньги. В этот момент истинно шекспировская сложность появляется в спектакле.

Сложности, к сожалению, нет в последней постановке театра - "Гамлете". Клавдий и Гертруда предстают заурядными людьми. Офелия действительно помешанная: Дороти Тьютин воспроизводит со всей достоверностью клиническую картину заболевания. Хорошо, что актеры показывают людей, но эти люди не могут стать героями трагедии. Разумеется, дело не в том, что для трагизма необходимо "переиродить ирода", - сам автор возмущался такой игрой. Однако автор требовал показать на сцене не только жизнь, но и "неприкрашенный облик истории". У духа отца - затрапезный вид, хилая бородка. Неужели от него шарахаются в ужасе военные караулы и наследник престола, заглянув в его глаза, понимает: пала связь времен?..

Шекспировские образы показались в спектакле незначительными. Актеры хорошо произносят стихи, но поэзия ушла из постановки. Все стало как бы с маленькой буквы. У шекспировских крыльев выщипали перья, и трагедия плетется по сцене, бессильная взлететь, взметнуть ввысь.

Игра Майкла Редгрейва подобна ожившей антологии. Вот датский принц, большой и сильный мужчина, замер, завернувшись в плащ, подняв к небу глаза, - нетрудно узнать старинную гравюру; вот слышна одна из прославленных гамлетовских фраз - вспоминаются комментарии ученых. За каждым жестом - традиция; за произнесенной строчкой стихов - традиция. Однако "Гамлет" - не только глава истории театра, но и образ, движущийся вместе со столетиями. Шекспировское зеркало не мутнеет: люди продолжают узнавать в судьбе молодого человека шестнадцатого века жизнь, схватку человечности и бесчеловечия, жестокую силу истории,

В спектакле Мемориального театра были культура стихотворной речи, эрудиция. Это - отличные качества. К ним хотелось бы прибавить жизненный интерес и трагическую силу.

Колридж говорил, что увидеть Эдмунда Кина - прочесть Шекспира при свете молнии. "Гамлет" в стратфордском театре напоминает об ином: образованный джентльмен, устроившись в покойном кресле, надев очки, неторопливо читает при мягком свете электричества классическое произведение. За стены кабинета не проникает шум жизни...

В наш век молнии сверкают часто. Может быть поэтому и не хочется воспринимать эту трагедию как чисто академическое сочинение?..