Народные низы
В XVI в., когда низы столь красноречиво продемонстрировали свою роль в судьбах народов и государств, достигшая вершины ренессансная историография объявила, как это ни парадоксально, двигателями истории одних лишь правителей, просвещенных и мудрых, ибо только они якобы знают пути достижения "общего блага". Отсюда двойственное отношение даже исторически мысливших гуманистов к народным низам: их бедственное положение вызывает у них искреннее сострадание, служит поводом для морализирования на тему о порочности сильных мира сего, "неустроенности" государства, толкает на создание проектов идеального государства и т. п.; вместе с тем они считают, что народные низы, отмеченные, по их мнению, всеми пороками невежества, должны "дожидаться" улучшений сверху, т. е. оставаться объектом истории. Об их благе следует заботиться тем, кому дано знать, "что такое благо" и каковы пути его достижения. Каждая же попытка низов вмешаться в ход истории вызывает у гуманистов искренний ужас. Народные движения - бич государства, они разрушительны, угрожают хаосом и поэтому должны быть искоренены в христианском мире*.
* (Кирнан В. Д. Взаимоотношения между людьми.- В кн.: Шекспир в меняющемся мире. М., 1966, с. 104 сл. )
Пример великого Мора более чем показателен. Известно, что среди гуманистов Европы XVI в. не было другого мыслителя со столь острым социальным зрением, столь глубоко проникшего в классовую сущность господствующих в стране порядков.
"Что это за справедливость, - заявляет он в "Утопии" устами путешественника Гитлодея, - что богатые банкиры и ростовщики... либо ничего не делающие, или занимающиеся тем, что приносит мало пользы общему благу, должны жить в таком богатстве и удовольствиях... Когда в то же время бедные работные люди, возчики, кузнецы, плотники и пахари, великим и постоянным трудом, подобно вьючным и упряжным животным, едва могут существовать. Между тем их труд столь необходим, что без него государство не могло бы просуществовать и года. Условия рабочего скота могут казаться много лучшими в сравнении с жизнью бедных тружеников"*. Почему же этот великий обличитель социальных зол и пороков современного ему общества, после написания "Утопии" выступил с решительным осуждением Крестьянской войны в Германии, вызванной, по его мнению, Реформацией?
* (Мор Томас. Утопия, с. 59. )
Обрушиваясь на Лютера за отступничество от католической ортодоксии, он, между прочим, писал: "Весь свой яд Лютер приправил особым средством - свободою, которую он всячески восхвалял перед народом... внушая людям, что раз они верующие христиане, то Христу они приходятся чем-то вроде двоюродных братьев; поэтому, кроме евангелия, они от всего полностью свободны и не подвластны магистратам, обычаям и законам страны как духовным, так и светским. Хотя Лютер утверждает, что терпеливо сносить власть папы, князей и других правителей, называемых им тиранами, добродетельно, он все же считает верующих настолько свободными, что повиноваться властям им нужно ровно в такой же мере, в какой вообще следует сносить всякую несправедливость"*.
* (More Thomas. The Dialogue Concerning Tyndale. London, 1927, p. 301. )
Очевидно, что Мор разошелся с Лютером не только из-за вопросов вероучения, он явно испугался социальных последствий Реформации и народных движений. В том же памфлете Мор продолжает: "Они стремятся перевернуть мир вверх дном", прикрываясь как щитом евангельской свободой. Простой народ радовался, когда он слышал нападки на духовенство и князей и вообще на всякую власть в городах и общинах. Наконец, дело дошло до того, что движение перешло к открытым насильственным действиям". Восставших крестьян Мор называет "толпой безбожных еретиков". "Лютеровские крестьяне, - заключает он, - вскоре настолько осмелели, что поднялись против своих светских государей". Те спаслись, за одно лето уничтожив 70 тысяч лютеран, "но все это было сделано уже после того, как те успели причинить много зла"*.
* (Ibidem, p. 272-273. )
Не правда ли, если бы на этом памфлете не значилось имя Мора, трудно было бы предположить, что он принадлежит перу автора "Утопии", настолько он откровенно враждебен народным движениям, которые угрожают гражданскому порядку и служат помехой на пути к действительным "улучшениям". В этом отразилось столь характерное для ренессансного гуманизма глубокое недоверие к историческому сознанию масс, к степени их политической зрелости.
Отчетливо обнаруживавшаяся двойственность гуманизма в его отношении к низам не могла не проявиться и в творчестве Шекспира. Специфика этой двойственности может быть выявлена лишь при попытке ответить на основной вопрос: в какой роли выступает простой народ в хрониках Шекспира - "фона" или деятельного фактора истории, "свидетеля" соперничества между знатью и королевской властью или участника более глубокого движения, в котором отражен конфликт между угнетенными низами и господствующими верхами?
При этом нужно иметь в виду, что двойственность сводилась к двум планам: субъективному (осознанному) и объективному (неосознанному).
Двойственность первого рода лежит на поверхности. С одной стороны, в хрониках легко найти реплики, в которых отразился господствующий стереотип, т. е. пренебрежительное отношение к простонародью, массе. Она невежественна, вспыльчива, легковерна, неустойчива, стремится к разрушительным действиям.
...Даже страшный многоглавый зверь - Изменчивая, бурная толпа...
"От злобной черни можно ждать услуги - что растерзает нас подобно псам" ("Ричард II", II, 2). Такого рода клише почти всегда вложены в уста представителей власть имущих: королей, знати, магистратов. Подобные суждения о простонародье были столь распространены в этой среде, что, воспроизводя их, Шекспир лишь запечатлел одну из характеристик социальной этики верхов.
С другой стороны, если судить по тем репликам, которые Шекспир вкладывает в уста простолюдинов, то трудно удержаться от заключения, что в народе он видит самого проницательного, мудрого и неподкупного судью в делах государственных*.
* (Аникст А. А. Указ. соч., с. 516 сл. )
Вспомним, что наиболее глубокие причины низложения Ричарда II Шекспир излагает устами простого садовника:
Кто не навел в саду своем порядка, Тог сам теперь увянуть обречен. Он дал приют под царственной листвою Прожорливым и вредным сорнякам, Считая, что они - его опора... Как жаль, что не хранил он, не лелеял, Свою страну, как мы лелеем сад!
Более того, именно садовнику Шекспир "поручил" изложить программу гармонического государства:
Тебе же надлежит, как палачу, Отсечь чрезмерно длинные побеги, Которые так вознеслись надменно: Пусть в царстве нашем будут все равны, - Я ж сорняки выпалывать начну, Которые сосут из почвы соки И заглушают добрые цветы. Чтоб не смогли плодовые деревья Погибнуть от переполнены! соком, Весной мы надрезаем им кору. Когда б с вельможами так поступал он, Росли б они на пользу государству, А он вкушал бы верности плоды. Мы обстригаем лишние побеги, Чтоб дать простор ветвям плодоносящим.
Примерами политической проницательности и государственной мудрости народа изобилуют и другие хроники. Напомним только, что ренессансную концепцию I моральной ответственности короля перед подданными Шекспир вложил в уста простого воина, "беседовавшего" с Генрихом V в канун битвы при Азинкуре.
Разумеется, более чем наивно видеть в Шекспире "народолюбца" или проповедника сострадания к "меньшому брату", но было бы и непростительной близорукостью не замечать, что Шекспир, как великий реалист, усматривал в народе (а не в его властителях) источник высших моральных и духовных ценностей, в том числе и политической мудрости. Таков "осознанный" план хроник. Обратимся теперь к плану "неосознанному", т. е. присутствующему в тексте не как явно сформулированная позиция, а неявно (косвенно), за сообщенным фактом, оброненным замечанием по другому поводу и т. п. Но сначала коснемся того, почему вопрос об исторической роли народа мы отнесли именно к этому плану. Прежде всего потому, что для современной Шекспиру исторической мысли - и тем самым для него - этого вопроса еще не существовало. Народ и история были понятиями несовместимыми, взаимоисключающими. Народ как субъект к истории отношения не имел, точно так же как история проносилась где-то высоко над народом. И это нетрудно объяснить. Историческая традиция, восходившая к средним векам, из всех сфер социально-исторического процесса держала в поле зрения только сравнительно узкую полоску его, именуемую ныне политической историей. Это была история династий, войн (внешних и внутренних), фактов законодательства, управления, суда и т. п. Естественно, что на форуме этой истории народ отсутствовал. В ней речь шла почти исключительно о прослойке правителей, а не о массе управляемых. Следовательно, хроники должны были лишь предполагать существование народа, платящего налоги, поставляющего ополченцев для войн, жалующегося, покорного или мятежного, - и все это происходило где-то за исторической сценой или в незримой глубине ее. Таков стереотип эпохи. Однако Шекспир, сам едва ли сознавая это, нарушил конвенцию и, по сути, поставил вопрос роли народа в судьбах государства, в истории. Наиболее отчетливо это выражено в "Кориолане". Кориолан, возведенный сенатом в сап консула, нуждался в публично выраженном одобрении народа.
Менелай: Обратись теперь к народу с речью, как велит обычай. Кориолан. Позвольте мне его не соблюсти. Не в силах я стоять перед толпою... Молить ее отдать мне голоса. Сициний. Избранье без народа - незаконно, А он не даст обычай нарушать.
Но Древний Рим того времени - республика, а в Англии наследственная монархия. "Голос" народа в государственных делах Рима, конечно, не может служить критерием для оценки положения вещей в Англии. Наиболее характерна в этом смысле беседа горожан на лондонской улице в дни, когда распространилась весть о смерти короля Эдуарда IV.
Первый горожанин. Сосед, день добрый! Вы куда спешите? Второй горожанин. Скажу вам правду, я себя не помню. Слыхали вести? Первый горожанин. Да, король (Эдуард IV.- М. Б.) наш умер. Второй горожанин. Плохие вести; уж добра пе ждите. Боюсь, вся наша жизнь пойдет тут прахом. Третий горожанин. Тревожное нам время предстоит. Второй горожанин. Нет, правда, все сердца дрожат от страха. Ты, с кем ни говори, - глядит он грустно, И полон ужаса печальный взгляд. Третий горожанин. Пред бедствием всегда бывает так!..
Казалось бы, о какой роли народа в истории можно говорить, будучи свидетелем данной беседы? Не значит ли это, что можно согласиться с мнением, будто народ у Шекспира не представлял самостоятельной, а тем более решающей, политической силы, с которой должны были считаться власть имущие? Отнюдь нет. Из истории, воссозданной в хрониках, следует вывод иного рода: народ не только свидетель событий, даже когда он не проявляет свою волю в самостоятельных действиях, его отношение к событиям (выраженное как "настроение", ропот, недовольство и т. п.) - фактор, определяющий их течение и исход. Ричард Глостер, замысливший овладеть короной, хорошо учитывал это обстоятельство. Поэтому оп счел нужным призвать лорда-мэра Лондона для объяснения "причин" столь поспешной (без суда и следствия) казни Гастингса; поэтому и было поручено проповеднику Шоу публично отрицать законность брака Эдуарда IV с Елизаветой Грей, и, следовательно, законность титула его наследников; поэтому Бекингем и отправился в ратушу столицы, чтобы подготовить горожан к предстоящей коронации Ричарда Глостера. В конечном итоге отвращение народа к узурпатору и тирану и предрешило его скорое падение. Желал Шекспир или нет, он увидел в народе силу, которая только своей "эмоциональной реакцией" на происходящее поворачивает ход политических событий. Хотя роль масс сводится, как правило, к одобрению или порицанию тех или иных поступков правителей и происходящих событий, с ними явно приходится считаться.
Глостер. Ну как? Что горожане говорят? Бекингем. Да что!.. Безмолвствуют, не говорят ни слова. Глостер. Сказал, что дети Эдварда ублюдки? Бекингем. Ну да. Сказал... О похоти сказал и о насильях Над горожанами, о казнях страшных За пустяки; о том, что он ублюдок, Что не похож он вовсе на отца; Потом о вашем сходстве говорил я, - ... Я ничего Не упустил, что было б вам полезно. Когда же кончил речь, я предложил Всем... Кричать: "Да здравствует король наш Ричард!" Глостер. Ну, а они кричали? Бекингем. Помилуй бог, ни слова не сказали, Как будто камни или истуканы...
Роль "народа", "одобряющего" замыслы Ричарда, вы-полнили "молодцы" Бекингема, стоявшие в ратуше "поодаль".
Вверх шапки кинули... И жидко крикнули: "Король наш Ричард!"
Это безмолвие народа в момент "избрания" разве не предвещает скорого падения узурпатора?
Еще более убедительно решающая роль народа в судьбе венценосцев изображена в драме "Ричард II". Ликование лондонцев при встрече Болингброка и нескрываемое презрение к Ричарду предрешили в конечном счете согласие Ричарда на коронацию Болингброка. Вот слова Генриха IV:
Похитил я приветливость у неба, Облекся я смирением таким, Что стали все сердца ко мне стремиться, Меня встречали дружным криком...
А вот случай, когда непосредственное выступление народа круто изменило расстановку сил при дворе Генриха VI.
Солсбери. Властитель, просит вам сказать народ, Что если Сеффолка не обезглавят Иль не изгонят из страны родной, - Они его отсюда вырвут силой...
И хотя лорд Солсбери только передал королю требования толпившегося у ворот народа, хотя он явился уполномоченным "от медников", а голос народа, как значится в авторской ремарке, раздавался за сценой, этот голос был достаточно грозным, чтобы "святой" король тотчас уступил и Сеффолк был изгнан из пределов Англии. Разумеется, от изображения подобных эпизодов "вторжения народа" в ход истории до подлинного осознания его исторической роли еще очень далеко, однако несомненно, что сама эта проблема, пусть неосознанно, для Шекспира уже существовала. И это объясняет, почему действия народа становятся в хрониках важнейшим, типическим обстоятельством, определяющим развитие истории в ее решающие моменты.
В заключение остановимся еще на одном вопросе: как трактуются Шекспиром народные движения? В немарксистской критической литературе прочно утвердилось одностороннее суждение, будто Шекспир иронически или откровенно отрицательно относится к народным движениям*. В подтверждение приводится изображение восстания Джека Кэда в "Генрихе VI" и народного мятежа в "Кориолане". Однако, как мы могли убедиться, Шекспир лишь продолжал ренессансную традицию, усматривавшую в народных движениях источник общественного хаоса и помеху на пути к "улучшениям", ожидаемым от философа-монарха. С данной точки зрения не делалось различия между феодальными смутами и народными движениями. И в том и в другом случае вместо установленного порядка, мира и гармонии утверждался якобы волчий закон сильного.
* (Stirling В. The Populace in Shakespeare. New York, 1949. )
В "речи" Томаса Мора, обращенной к восставшим подмастерьям, обрушившим свой гнев на живших в городе чужеземцев, "речи", как предполагают, сочиненной Шекспиром (в драме "Сэр Томас Мор"), мы читаем:
Допустим, что они изгнаны и что этот ваш мятеж Низвел на нет все чины и степени в стране, Представьте, что вы видите жалких чужестранцев, С младенцами на руках и жалким скарбом, Бредущих к пристаням в поисках кораблей. И что вы восседаете на троне своих желаний, Что в шуме буйном мятежа умолкли власти И вы невозбранны в своем самомненье. Что же приобрели вы? Я скажу вам: вы преподали урок, Как торжествует наглость и грубая сила, Как разрушать порядок. Но, поверьте, в подобных условиях Никто из вас не достигнет почтенной старости. Ибо другие головорезы, по вашему примеру и прихоти своей, По праву голой силы поглотят вас, и люди, подобно хищным Акулам, будут пожирать один другого*.
* (Tannenbam S. A. Shakespeare and "Sir Thomas More". London, 1929, p. 57. )
Поразительно, до чего изображение последствий мятежей в "речи" Мора созвучно заключению речи Улисса:
...Если б только сила Давала право власти; грубый сын Отца убил бы, не стыдясь нимало. Понятия вины и правоты... Исчезли бы и потеряли имя, И все свелось бы только к грубой силе, А сила - к прихоти, а прихоть - к волчьей Звериной алчности, что пожирает... Самое себя.
Но поскольку в этом откровенно отрицательном, даже враждебном отношении Шекспира к народным восстаниям и мятежам нет ничего специфического, индивидуально присущего только ему, его мировидению, то вряд ли в этом заключен ответ на интересующий нас вопрос. Наше внимание должно быть направлено на те черты шекспировской трактовки проблемы, которых нет или которые, во всяком случае, крайне редки в литературе этой эпохи и поэтому составляют особенность только его пьес. Поиски в данном направлении приводят к наблюдениям и идеям, которые отражают чаяния низов, - к системе воззрений, во всех отношениях противоположной господствующему стереотипу.
В самом деле, еще в одной из первых хроник - в "Генрихе VI" (ч. II) - мы слышим о жалобах народа на огораживания общинных земель, предпринимаемые лордами. Так, герцог Сеффолк обращается к явившемуся к королю просителю: "Ты о чем? Что там? (Читает.) На герцога Сеффолка, огородившего мелфордские выгоны. Что это значит, господин плут?" Второй проситель. "Ах, сэр, я ведь только бедный проситель от всего нашего города" ("Генрих VI", ч. II, III, 3). В сцене на кладбище, глядя на выброшенный могильщиком из ямы череп, Гамлет, замечает: "Вот еще один. Вообразим, что это череп законника... Гм! В свое время это мог быть крупный скупщик земель..." ("Гамлет, V, 1). Эта тема в творчестве Шекспира приобретает в дальнейшем все более громкое звучание.
Трагического пафоса она достигает в "Короле Лире".
Лир. Бездомные, нагие горемыки, Где вы сейчас? Чем отразите вы Удары этой лютой непогоды - В лохмотьях, с непокрытой головой И тощим брюхом?..
Не менее красноречиво представлено и положение городской бедноты в драме "Кориолан". "Пекутся о нас! - иронически замечает горожанин.- Нечего сказать! Да они (т. е. отцы города.- М. Б.) никогда о нас не заботились, у них амбары от хлеба ломятся, а они морят нас голодом. Да издают законы против ростовщичества, которые идут на пользу растовщикам, для бедняков, что ни день, издают новые постановления, чтобы покрепче скрутить и прижать их" (I, 1).
Созвучна "Утопии" и критика Шекспиром наступившего всевластия золотого тельца.
Тут золота достаточно вполне, Чтоб черное успешно сделать белым, Уродство - красотою, зло - добром. Трусливого - отважным...
Оно
Подушку вытащит из-под голов У тех, кто умирает. О, я знаю, Что этот желтый раб начнет немедля И связывать и расторгать обеты... Заставит обожать, возвысит вора, Ему даст титул и почет всеобщий... Ты - шлюха человечества...
Золото - причина вражды и войн народов, всех бед, оно превращает общество в скопище льстецов, в котором "пред каждой из высших ступеней нижайшая стоит благоговейно". Оно уродует природу человека: найти дружбу можно только во сне, доброта оказывается худшим из зол, "все вкривь идет - прямого ничего" (там же).
Воззрения Шекспира на причины и цели народных движений с течением времени претерпели значительный сдвиг: от иронии и открытой насмешки - до глубокого проникновения в суть народных бедствий. Так, в изображении Шекспиром восстания Джека Кэда в хронике "Генрих VI" (ч. II) явно преобладает ирония: настолько он в ту пору еще находился под влиянием идеологического стереотипа.
Но даже из этой ранней пьесы можно узнать о целях восстания Кэда куда больше, чем из исторических и дра-матических источников, которыми пользовался драматург при создании хроники. Дело в том, что многие из современных ему идей и реминисценций Шекспир вложил в уста восставших в середине XV в. Так, они "заявляют" о своем желании "изменить все порядки" в стране, что означало прежде всего ликвидацию феодальной собственности на землю ("все в королевстве будет общим, и мой конь будет пастись в Чипсайде"). Помимо этого, они хотят установления низких цен на продовольствие и уничтожения сословного неравенства (чтоб все ладили между собой, как братья"), отмены старых и издания новых (т. е. справедливых) законов и т. д. Но что означают эти повторяющиеся обещания Кэда: "Отныне все будет общим"? Отзвук плебейских требований, раздавшихся впервые в Англии в дни восстания Уота Тайлера и повторявшихся затем в каждом крупном народном движении (включая восстание в восточных графствах Англии в 1549 г.), или своеобразное "резюме" "Утопии" Томаса Мора? Возможно, и то, и другое, и даже третье - отражение плебейских устремлений, проявлявшихся на рубеже XVI и XVII вв.
Однако в пьесах периода зрелости драматурга и насту-пившего затем упадка мы, к своему удивлению, сталкиваемся в той или иной форме с теми же идеями*. С одной стороны, в этом факте как будто нет ничего удивительного. Слишком велик был в Англии слой людей, которые являлись носителями социально-уравнительных (не говоря уже о сословно-уравнительных) идей, слишком часто эти идеи связывались - в среде имущих - с народными движениями (одно из них вспыхнуло в центральных графствах Англии в 1607 г.). Естественно, что Шекспир не был бы великим реалистом, если бы в той или иной форме не отразил эти устремления. С другой стороны, мы не можем не задуматься над вопросом, в какой мере неизменным оставалось его личное отношение к страданиям и чаяниям низов. В "Гамлете" могильщики - явные враги сословных различий. В ответ на замечания одного из них о том, что звание землекопа и дворянина "от Адама", второй не без иронии спрашивает: "Разве он был дворянин?" и первый могильщик говорит: "В писании сказано: "Адам копал землю"". Смысл этих речей хорошо уловил Гамлет: "С этим народом надо держать ухо востро... Клянусь богом, Гораций, за последние три года я заметил: все так осмелели, что простой народ наступает дворянам на ноги" (V, 1). Вообще вся эта сцена несет на себе печать реминисценции знаменитого вопроса Джона Болла, проповедовавшего перед восставшими крестьянами в 1381 г.: "Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто тогда был дворянином?" Здесь все примечательно. И ссылка на писание, и восхождение к "первому человеку" - Адаму, и установление его "сословной принадлежности", равной сословию землекопа, - все это характерно для идейного багажа народных низов тех дней и способа, каким они аргументировали свои сословно - уравнительные требования ("Гамлет", V, 1).
* (Урнов M. В., Урнов Д. M. Шекспир, его герой и его время. М., 1964, с. 184; Adams R. Design by More and Erasmus for a New Social Order.-"Studies in Philology", 1945, v. 44; Armyta- ge W. //. T. Heaven Below: Utopian Experiments in England- London, 1961, ch. 1. )
Тенденция к имущественному уравнению явно обнаруживается в реплике одного из восставших горожан в "Кориолане": "...Все добро - у патрициев. Нас могло бы спасти одно то, что богачам уже в горло не лезет. Если бы они отдали нам объедки со своего стола... мы сказали бы, что нам помогли по-человечески..." ("Кориолан", I, 1).
Однако то, что говорили представители низов, не имело моральной силы в глазах респектабельной публики. Поэтому обратимся к Лиру. Король, пусть безвластный и нищий, но именно потому ставший символом высшей нравственности, - разве он не заявил:
Богач надменный! Стань на место бедных, Почувствуй то, что чувствуют они, И дай им часть от своего избытка В знак высшей справедливости небес.
Наконец, вспомним кредо Тимона Афипского: кто он - олицетворение феодального мотовства или выразитель евангельской притчи "дарение - благо" в данном случае безразлично, важно лишь, какой смысл "его слова" приобретали в Англии тех дней:
...И что мы можем назвать своей полной собственностью, если не имущество наших друзей? О, какое драгоценное утешение заключается в мысли, что такое множество людей может, подобно братьям, располагать состоянием друг друга!
Итак, уравнительные идеи, которые в первых произведениях Шекспира проповедовали представители низов, в период зрелости драматурга исходят из уст "прозревших" представителей верхов. Правда, в последнем случае перед нами скорее мотивы евангельской благотворительности, нежели свидетельство осознания несправедливости существующего строя. Но вот другой пример: мысль об идеальном устройстве общества, высказанная представителем "правителей", оказавшимся (в результате бури) на пустынном острове. Гонзало ("старый честный советник короля неаполитанского") говорит:
И королем бы здесь я стал, то, чтобы Устроил я?... Устроил бы я в этом государстве Иначе все, чем принято у нас. Я отменил бы всякую торговлю, Чиновников, судей я упразднил бы.., Я б уничтожил бедность и богатство, Здесь не было бы ни рабов, ни слуг... Ни прав наследственных, ни договоров, Ни огораживания земель.
Перед нами противопоставление справедливого строя ("возможного" на "неведомом острове") подразумеваемому несправедливому строю (на родине). Упоминание об огораживаниях как об одном из наиболее вопиющих воплощений этой несправедливости весьма характерно. И хотя в мечтаниях Гонзало нетрудно разглядеть мотивы, почерпнутые из описаний быта "дикарей" в новооткрытых землях, тем не менее как они созвучны "Утопии" Мора!
Наконец, вспомним восклицание Имогены в пьесе "Цимбелин" (III, 6):
О, если бы на земле существовали Такие короли, под чьим господством Исчезли б рабство, голод и нужда, Дворцы такие, где одна лишь совесть Мерилом бы величия служила.
Разумеется, контекст этих идей от пьесы к пьесе меняется, меняются и "эпоха", к которой они относятся, и "география" их распространения. Не сомневаемся, анализ этих идей в контексте надлежащих драм выявил бы не только разнородность обстановки, которой они были навеяны, но и различия их по существу. Однако сама возможность "составить" пеночку социально утопических, уравнительных идей (первое упоминание которых мы находим в "Генрихе VI", а последнее - в "Цимбелине") приобретает важное значение для понимания специфики шекспировского историзма.
Итак, народные низы в хрониках Шекспира, даже когда они лишь словесно выражают свое отношение к происходящему на вершине власти, - великая историческая сила, в конечном счете - сила, решающая судьбы противоборствующих "партий". Постоянно исходящая от народа угроза активного вмешательства в ход исторических событий заставляет правителей действовать с оглядкой на него. Так или иначе - без "голоса народа" не происходит ни одного крупного события в политической жизни страны. Но в то же время народные низы - сила стихийная; оказавшись на политической сцене, они тотчас же обнаруживают политическую незрелость, наивность. Характерно, что Шекспир в такой же мере отказывает восставшим низам в разумности действий (усматривая в последних лишь силу, разрушительную для государственного начала и следовательно, с его точки зрения, столь же пагубную для блага самих восставших), в какой наделяет их высшей мудростью, когда они выступают в роли посторонних наблюдателей, судей политики власть имущих. В то же время сами низы отнюдь не склонны прислушиваться к устрашающим назиданиям "старшего брата" по поводу пагубности их действий: когда они оказываются на грани, за которой дальнейшее ухудшение уже невозможно, на грани отчаяния - они восстают. По этой причине всякое активное действие с их стороны может только вселять надежду на улучшение. Отсюда неустрашимость восставшего народа. И тем не менее не подлежит сомнению, что гуманистический идеал "гармонии в государстве", отразившийся в творениях Шекспира, основывался на сохранении и существующей монархии, и унаследованного сословно-иерархического строя, при том, однако, непременном условии, чтобы этот строй базировался на принципе "взаимной полезности" и "добрососедства". В противном случае он теряет всякое разумное основание.
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://william-shakespeare.ru/ 'Уильям Шекспир'